– Я не о вас, помилуйте, вы чересчур молоды, благородны
и прямодушны… но ведь старые, прожженные циники всегда найдутся в любом
ведомстве. Неужели не пошли шепотки в этом духе? Мол, не уберегли здешние
растяпы столичного чиновника?
– Гм… нечто подобное действительно имело место.
– Вот видите! А крайним в сей скверной истории,
попомните мои слова, непременно окажется ваш покорный слуга. – Полковник
наполнил рюмку до краев, от волнения забыв предложить Бестужеву, и шарахнул ее
до дна, но смотрелось это не залихватским гусарским жестом, а скорее отчаянием.
Крякнул, поднял на ротмистра усталые глаза: – Хотя виноват далеко не я
один, но кто же об этом помнит, когда ищут козлов отпущения… Застрелиться, что
ли? – он рассолодел на глазах.
– Господин полковник!
– Я фигурально… Но положение мое и вправду премерзкое.
Ох, я же и забыл вам налить, хорош хозяин… – он торопливо исправил
оплошность. – А знаете ли вы, кстати, что мы вообще могли оказаться не
привлечены к расследованию смерти Струмилина? Никто ведь в «Старой России» и не
подозревал о причастности его к охранному отделению. Сама по себе форма
чиновника Министерства внутренних дел чересчур, я бы сказал, всеобъемлюща. Мало
ли в МВД таких чиновников, занимающихся самой что ни на есть текущей
канцелярщиной? У нас даже и губернаторы числятся по МВД… Первой приперлась
полиция. Васька Зыгало, орясина, – да-да, тот самый, что вас наградил
подзатыльником, – ухитрился растоптать сапожищем гильзу от браунинга. Ну,
не растоптал совсем, все-таки сделана из металла, однако в лепешку смял. Только
и умеют, что щелкать по мордасам… Хорошо еще, наш верный конфидент Прохор, он
же Антуан, догадался позвонить в охранное. Старателен, болван, он, кстати,
быстренько сообщил и о том, как страшный социалист Лямпе махал у него под носом
браунингом, запугивал, в шайку свою вербовал…
– Так-таки и вербовал? – усмехнулся Бестужев.
– Напугали вы его изрядно, вот и наплел с три короба…
Хотя, в общем и целом, агент старательный. Сами понимаете, нельзя такой объект,
как «Старая Россия», держать без освещения… Одним словом, когда приехали мы,
полицейские михрютки не успели особенно напортить. Правда, портить было
практически и нечего, не считая гильзы, которую приснопамятный Зыгало вертел в
пальцах с таким видом, словно возомнил себя Натом Пинкертоном… Ну, следует
признать, что судебный следователь Аргамаков – толковый молодой человек…
– Вы уверены, что это самоубийство? – спросил
Бестужев напрямую.
– Совершенно уверен. Стопроцентно. Алексей Воинович, я
не так уж и пьян, просто… муторно что-то. А потому отнеситесь серьезно к моим
словам. Я вас убедительно прошу на завтрашнем совещании ни словечком не
упоминать о Струмилине и его… кончине. Потом мы с вами, оба-двое, съездим к
Аргамакову, и он расскажет обо всем подробнейше. Я вас прошу! Можете дать мне
слово, что эту просьбу выполните? Алексей Воинович, извините, что напускаю
тумана и интригую вас на сон грядущий, но вы потом сами поймете, что
предлагаемый мною вариант – в интересах не какого-то там «полкаша» Ларионова,
а, не сочтите за поэтическое преувеличение, всей нашей службы… Не надо об этом
завтра… на людях. Ну, обещаете?
– Слово, – кивнул Бестужев. – Василий
Львович, вы меня убедили, я не буду донимать вас сегодня расспросами, а завтра
в точности последую вашей просьбе… но вот об одном эпизоде хотел бы узнать
немедленно. Слишком все серьезно. Нет ли у вас сведений о судьбе Кузьмы
Штычкова из ювелирной мастерской Коновалова?
– Штычков? В жизни о таком не слышал. Это кто?
– Дней десять назад поступил в мастерскую Коновалова.
Потом исчез. Это был наш человек, из летучего отряда.
– Первый раз слышу, – решительно сказал
полковник. – Да и сам Коновалов куда-то запропастился – впрочем, он и
прежде исчезал по делам без особого предупреждения…
– Я начинаю подозревать самое худшее, – признался
Бестужев. – Поэтому хотел бы посмотреть все бумаги по «насильственным»
трупам. Сможете устроить?
– Ну, это-то предельно просто… Утречком же отряжу
офицера в канцелярию полицмейстера…
У Бестужева так и крутилось на языке еще несколько вопросов,
вполне закономерных и логически проистекающих из уже сказанного, но он
сдержался. В чем-то полковник был прав – не стоило пороть горячку заполночь…
…Возвращаясь к себе в номер, он натолкнулся на Прохора,
озабоченно рысившего куда-то с сифоном сельтерской. Завидев «немецкого
торгового человека» и «страшного социалиста» в полной жандармской форме,
прохиндей, такое впечатление, ничуть даже не растерялся. Расплылся в масленой
улыбочке:
– Счастлив приветствовать ваше высокоблагородие в
подлинном вашем виде!
– Ты, голубь, меня не навеличивай, – сказал
Бестужев, в общем, ничуть не сердясь – за что? – Я пока что просто
благородие. Значит, сдал все-таки социалиста по принадлежности?
– А как же-с? – усмехнулся Прохор. –
Обязанности свои знаем-с и социалистов представлять по начальству умеем. Сам
полковник благодарили-с высокопарными словами, серебряный портсигар обещали… Не
за вашу милость, за прошлые заслуги…
– Ну, служи, – серьезно сказал Бестужев. – И
вот что, брат… Мне, быть может, еще с Анюткой пообщаться захочется, так что я
по старой памяти к тебе и обращусь.
– Непременно, ваше высокоблагородие! Я ж вас еще тогда
заверял – розанчик, и обхождение знает…
– Ладно, ступай, – отмахнулся Бестужев.
Отперев дверь номера, легонько вздрогнул от неожиданности,
но тут же успокоился – сидевший в кресле у стола оказался Сёмой Акимовым,
имевшим вид усталый, но чрезвычайно довольный.
– Хорош, – устало сказал Бестужев, снимая шашку и
кладя на стол фуражку с синим околышем. – А если бы я с порога из
браунинга шарахнул?
– Алексей Воинович, я ж знаю ваше хладнокровие…
– Ты как сюда попал?
– Обыкновенно. Завалялась в кармане невидная железка, я
ею деликатно замочек ковырнул, а он возьми и отворись. Не один Пантелей хитрыми
рукомеслами владеет, хоть и любит хвастаться, что лучше его во всем отряде нет…
– Итоги, Сёма, итоги, – сказал Бестужев, вытянув
ноги. – Время позднее, устал, как собака…
– Итоги в следующем, – мгновенно посерьезнел
Сёма. – Мною был принят объект наблюдения, которому в соответствии с
обычной практикой присвоена кличка Облом, – больно уж здоров, черт, щеки
лопаются… После того как Облом безнадежно сбился со следа Пантелея, он еще
минут несколько говорил с напарником в канотье. Судя по жестикуляции и
выражению лиц, сначала мерзко ругались, потом выясняли, надо полагать, кто
больше виноват в неудаче, – так оно обычно и бывает в таких случаях. Затем
Канотье удалился в неизвестном направлении, а я согласно данной вами инструкции
пошел за Обломом. С того места он довольно целеустремленно направился в некое
место, каковое впоследствии оказалось, по его туда прибытии, торговым
заведением. Под вывеской «Съестные припасы и бакалея Даника». Николаевская
слобода…
