– Позвольте представить, дражайшая, – сказал
полковник с умиленно-восхищенными интонациями. – Наш столичный коллега,
ротмистр Бестужев…
– Не из тех ли Бестужевых? – любезно
поинтересовалась провинциальная дива, в чьих синих глазах Бестужев не мог
усмотреть ничего, свидетельствовавшего о двойной жизни.
Что ж, всё, что касается двойной жизни и прочих своих
маленьких тайн, женщины умеют скрывать мастерски…
– Вынужден вас разочаровать, – поклонился
он. – Ни к кому из знаменитых Бестужевых отношения не имею. Родство есть,
безусловно, но отдаленное до той самой степени, о которой простонародье сложило
вульгарную поговорку: «Нашему плотнику троюродный забор».
– Как вы говорите? Троюродный забор? Весьма
оригинально… – она рассмеялась так, как и следовало уверенной в себе
молодой красавице, опытной кокетке. – Прошу, господа. Супруг и властелин
уже изволят ожидать в беседке. – Вслед за чем Бестужеву был послан один из
тех многозначительных взглядов, которые можно толковать по-разному, от
механического кокетства до подачи определенных надежд. – Супруг, должна
вам сказать, ротмистр, находится с вами в сходном положении. Он тоже… ха-ха,
троюродный забор тех Аргамаковых…
[22]
но, быть может, это и к
лучшему? Будь он более близким родственником, у кого-то из заядлых монархистов
могли бы возникнуть неприязненные чувства…
– Весьма вероятно, – вежливо кивнул Бестужев.
Беседка представляла собою небольшой домик, наполовину
состоящий из застекленных рам. Летом в ней, сразу видно, чрезвычайно уютно.
Стол был накрыт белоснежной скатертью, учитывая щедрость и обильность здешнего
гостеприимства, довольно скупо, что несколько не вязалось с обликом хозяина,
радушно вышедшего им навстречу, – с первого взгляда было видно, что перед
Бестужевым оказался классический образец провинциального жуира и гурмана,
слегка располневшего, с живыми глазами и подвижным ртом весельчака, души застолья.
– Наслышан, наслышан. – Аргамаков крепко тряхнул
его руку. – Василий Львович говорил о вас так таинственно и уважительно…
Судя по его туманным намекам, вы – этакий Рокамболь охраны…
– Да полноте, – сказал Бестужев. – Служим
помаленьку…
– Прошу, господа, к столу! Мамочка… – Аргамаков,
явственно припахивавший свежим, недавно употребленным спиртным, со
страдальческой миной развел руками. – Начинаются сплошные служебные
секреты…
– Всегда одно и то же, господа, – сделала Ирина
Владимировна печальную гримаску. – В кои-то веки к нам попал блестящий
офицер из столицы – и вновь начинаются роковые тайны государевой службы… Что ж,
я вас оставляю, господа. Но я тебя умоляю, душа моя… – она послала мужу
многозначительный взгляд и вышла.
– Ах вы, счастливчик, – протянул Ларионов. –
Будь я молод и красив, непременно заставил бы вас поревновать, Викентий
Сергеевич…
– Да вы у нас и ныне – орел, полковник, к чему
скромничать? – усмехнулся Аргамаков, проворно наполняя рюмки. – Не
угодно ли, господа, шустовского? Прошу прощения за скудость стола, но я
рассудил, что разговор пойдет о вещах малоаппетитных, и нашему гостю, вполне
возможно, кусок не полезет в горло… Ваше здоровье!
Когда он разливал, рука предательски подрагивала, горлышко
графина звякало о края рюмок. И потребил он свой коньяк чересчур торопливо,
словно боялся, что более ему не достанется. Кажется, Бестужев при виде всего
этого стал догадываться, о каком недостатке Аргамакова говорил полковник. В
самом деле, сугубо российский недостаток, Ивашкой Хмельницким именуется…
– Вам не доводилось, ротмистр, читать, что написал о
нас Антон Павлович Чехов? – осведомился Аргамаков, тоскливо глядя на свою
пустую рюмку. – Жаль… Я, знаете ли, запомнил дословно. «В Шантарске
интеллигенция мыслящая и немыслящая с утра до ночи пьет водку, пьет неизящно,
грубо и глупо, не зная меры и не пьянея. После первых же двух фраз местный
интеллигент задаст вопрос: „А не выпить ли нам водки?“». Определенные
преувеличения, конечно, имеются, но тенденция подмечена верно. А не выпить ли
нам коньячку? – он проворно схватил графин.
– Викентий Сергеевич, дорогуша, – мягко сказал
полковник. – Я вас прошу, не увлекайтесь…
Краем глаза Бестужев подметил странное выражение на лице
Рокицкого – скорее безмерное удивление. Впрочем, штабс-ротмистр тут же овладел
собой, и загадочная гримаса пропала с его лица. Воцарилась некоторая
неловкость, и Бестужев, стараясь держаться непринужденно, отошел к дощатому
простенку, принялся разглядывать висевшие там акварели. Все три изображали
каменные здания довольно старой постройки, величавые, чуть ли не подавлявшие.
Здания красивы, и нарисовано вроде бы мастерски, но акварели чересчур уж
холодны даже для неподготовленного зрителя, в них не хватает чего-то теплого,
светлого…
– Заинтересовались моим курьезом? – неслышно
подошел сзади Аргамаков. – Это, изволите ли видеть, память о прекрасной
Вене. Был я там этой весною, и в Пратере
[23]
разговорился с
любопытнейшим типусом. Совсем юнец, тощий, голодный, а глаза горят этаким,
знаете ли, фанатичным огоньком. Приехал поступать в Академию художеств, да
провалился, однако не потерял напора. Глазищи так и сверкают внутренним огнем,
я, твердит, еще многого добьюсь… Звать Адольфом, а фамилия… Шилькер,
Шильдер… – он присмотрелся к подписи внизу одной из акварелей. – Ага,
Шиккельгрубер…
– Скорее уж Шикльгрубер, – поправил
Бестужев. – «Е» в данном случае не произносится, я владею немецким…
– Какая разница? Шикльгрубер… Вот только мне
представляется, хотя я и не специалист в живописи, что художником ему не быть.
Не хватает чего-то, а?
– Вы совершенно правы, – сказал Бестужев. –
Этаким холодком веет. Но вот архитектор из него, быть может, и неплохой
получится. Я в юнкерском имел высший балл по черчению, немного в этом понимаю.
– Архитектором-то он как раз быть не хотел, –
фыркнул Аргамаков. – В художники метил. Ну, я и купил у него акварельки,
не из особого интереса, а скорее благотворительности ради – вьюнош был голоден,
как подтощалая бездомная кошка. Архитектор, говорите? Хм, забавно получится,
если из него выйдет второй Кваренги или там Росси. Войдет в славу, а
акварельки-то – вот они… Ну, поживем – увидим, неизвестно, что нам сулит
грядущий двадцатый век, каковой и не наступил еще…
– То есть как? – немного удивился Бестужев. –
По-моему, давно…
– Это у Викентия Сергеевича такой пунктик, – с
усмешкой пояснил Ларионов. – Насчет правильного счета столетий.
– Я бы это пунктиком не назвал, полковник, –
явственно обиделся Аргамаков. – Это и не пунктик вовсе, а логичное научное
объяснение. Видите ли, Алексей Воинович, я убежден, что столетие не стоит
мерить чисто арифметическими мерками и считать начало такового с календарным
началом нового века. Разве девятнадцатое столетие наступило в восемьсот первом?
Позвольте усомниться. Наполеоновские войны – сие, на мой взгляд, не более чем
затянувшееся продолжение и завершение века восемнадцатого. Ибо вершили эти
кампании люди, во всем воспитанные восемнадцатым столетием, выросшие и
сформировавшиеся интеллектуально именно в нем… понимаете?
