Покосившись на Таню, он устыдился этих мыслей. Истолковав
его взгляд по-своему, она усмехнулась:
– Ну как, пока не страшно? Только не надо мне опять
напоминать про ваше славное кавалерийское прошлое. Тут совсем другое, тут
тайга… Шибир, как инородцы говорят. Кажется, отсюда и само название Сибири
пошло… Не страшно?
– Нет, – сказал Бестужев. – Я бы сказал,
несколько необычно. Не похоже на все места, где я бывал прежде…
Что-то крикнуло справа – длинно, пронзительно, скрипуче, и
он поневоле вздрогнул.
– Это птица, – фыркнула Таня. – Стрелять не
вздумайте.
– А если – медведь?
– Ну и подумаешь, медведь, невидаль какая… Медведи
сейчас сытые, а потому благостные, как упившийся становой пристав. Мы его все
равно не заметим – он на мягких лапах ходит тихонечко, а вот он нас заранее
услышит и уйдет с дороги.
Она говорила серьезно, но Бестужев все равно, на всякий
случай, передвинул тяжелую деревянную кобуру чуть вперед, чтобы пола тужурки не
помешала при нужде выхватить пистолет мгновенно. Близкие и далекие, тихие и
громкие ночные крики звучали часто, и он заставил себя не вздрагивать от
неожиданности, глядя, как спокойно и уверенно шагает Таня, даже грациозно,
пожалуй, насколько может быть грациозной красивая девушка в таежном мужском
наряде. Тропинка вела теперь по открытым пространствам, покрытым кое-где
кучками густых зарослей неизвестных Бестужеву кустов.
Потом справа показалась избушка, блеснули застекленные
окошки. Бестужев спросил:
– А с этим строением, надо полагать, тоже местные
легенды связаны? Там, часом, не бродит призрак очередного трагического
персонажа сибирской истории?
Таня обернулась к нему, протянула с укором:
– Ох уж эти городские материалисты… Кто же о таких
вещах говорит ночью посреди тайги? Смотрите, накличете… Нет там никаких… этих
самых, обыкновенное охотничье зимовье, я сама там иногда ночевала. Впрочем, кто
знает… Всякое болтают…
– А вам не бывает здесь скучно? – спросил
Бестужев, столь же старательно, по ее примеру, приглушая голос.
– Почему бы вдруг? – удивилась она. – Это в
городе невыносимо скучно – все по линеечке и ранжиру, в вашем Питере и вовсе
скука смертная, камень бессмысленный давит… Памятник Петру зеленый, как
утопленник… ох, я и сама начала поминать…
– Но уж этим-то, о которых вы… им-то откуда взяться
посреди безводного леса?
– Плохо вы их знаете, – серьезно сказала
Таня. – Осторожно, под ноги поглядывайте, тут корней много…
Сосны опять придвинулись, стиснули тропинку. Мягкие тени,
образованные переплетением серебряного лунного света и темных ветвей,
колыхались, переливались, скользили, и не стоило к ним присматриваться очень уж
пристально, иначе начинала чудиться всякая глупость, живая и осмысленная, не
исключено даже, злокозненная. «Хорош, нечего сказать, господин ротмистр, –
подумал Бестужев, – потащился за взбалмошной девицей в чащобу, шаманку
смотреть, видел бы генерал Герасимов…»
Таня приостановилась, поманила его, произнесла шепотом:
– Вот, пришли… Сейчас и будет место…
Только теперь Бестужев заметил, что тропинка давно куда-то
пропала, не видно ее, как ни вглядывайся. Таня двинулась вперед медленно,
сторожко, и он последовал за девушкой. Остановился у нее за спиной, когда
остановилась она.
Посреди поляны на четырех высоких столбах со снятой корой
лежала большая колода, прикрытая сверху широкими кусками бересты,
завернувшимися на концах. Из колоды, из щели, свисал неподвижно длинный черный
жгут.
Касаясь спиной его груди, чуть повернув голову, Таня
прошептала:
– Косу видите? Ее коса… Тихо…
Они замерли. Тени среди ближайших сосен колыхались уже
вполне осмысленно. Береста, которой просто-таки полагалось быть тяжелой,
колыхалась, как клочок материи на ветру, хотя ветерка не было ни малейшего.
Таня уже крепко прижималась к нему, вряд ли сознавая это. В
тайге резко, скрипуче взлетали ночные крики. От напряжения ломило глаза, высоко
над поляной стояла луна – и все равно нельзя было отделаться от ощущения, что
береста колышется то ли от дыхания, то ли от шевеления лежащего под ней
существа.
Черная коса шаманки колыхнулась?!
Он опустил руку на деревянную кобуру, прикосновением к
пистолету, рациональному механизму, стараясь прогнать первобытные страхи. И все
равно по спине невесомой холодной лапкой прошелся суеверный страх-сумбурчик…
Что-то тягуче хрустнуло непонятно где – то ли сук, то
ли колода. Девушка шарахнулась, прижимаясь к нему всем телом. Бестужев
инстинктивно обнял ее, волосы защекотали щеку, он чувствовал холодным,
отстраненным кусочком сознания прильнувшее к нему гибкое, теплое тело, руки и
грудь, но в этом не было ничего от извечных мужских побуждений, потому что
страх медленно поднимался к сердцу, заливал…
Всё же он справился с собой. Трезво и расчетливо, умом
воевавшего человека осознал приближение того рубежа, за которым все
захлестывает паника и следует безумное бегство. Что есть сил удержал
рванувшуюся Таню, стал медленно-медленно отступать к краю поляны, уже
прикидывая, что сейчас наткнется спиной и затылком на жесткую россыпь сосновых
игл, и в этом нет ничего страшного, нет…
Таня придушенно ойкнула. Отпусти он ее сейчас –
рванулась бы опрометью в тайгу. Бестужев прошептал что-то успокоительное,
непонятное ему самому, прижимаясь щекой к ее щеке, продолжал отступать,
наткнулся на иглы, как и ожидал, – и не вздрогнул, отвернулся, побрел в
глубь леса, увлекая за собой Таню. Она подчинялась, как завороженная. А там и
пришла в себя настолько, что промолвила чуточку сварливо:
– Однако вы осмелели, ротмистр… Пустите.
Бестужев смущенно убрал руки. Шепотом попытался оправдаться:
– Я не имел в мыслях…
– Ладно, я понимаю, – фыркнула она. – Ох… Где
это мы? Ага… Пойдемте назад?
Бестужев огляделся по сторонам. Вновь окружающее предстало
обыденным, лишенным и тени сверхъестественного: вокруг темнела ничуть им не
угрожавшая ночная тайга, скрипучие пронзительные крики принадлежали птицам и
мелкому зверью, тени происходили исключительно от игры лунного света в
переплетении мохнатых ветвей. Вот только где-то глубоко медленно угасал слепой,
неуправляемый страх…
Таня остановилась, подняла к нему лицо:
– Ну как, испугались? Даже побежали…
– Я? – искренне изумился он. – Помнится, это
кто-то другой так порывался метнуться напролом, что едва с ног меня не сшиб…
– Но я ведь видела, как коса колыхнулась, –
призналась она.
– Я тоже, – сказал он рассудительно. – Это
ветер.
Но слишком хорошо знал, что никакого ветра не было…
