Саша делала ежедневные, ежечасные открытия. У народа страны, в которую она попала волею случая (нет, вернее, «волею злой воли» ее правительства), был удивительный характер, начисто лишенный агрессии, свой редчайший музыкальный дар, свой уникальный юмор, отточенный веками существования «под кем-то». Чужие его не понимали, ленясь вникать в тонкости почти непонятного языка.
Какие только истории не пришлось Саше услышать от своих друзей, поверивших, что душой и сердцем она с ними, а не со своими соотечественниками.
Мама ее подруги Майки рассказала однажды, как вошли в ее родную деревню Праславице русские танки в августе шестьдесят восьмого.
– Представь, девонька, проснулась рано (а у чехов утро начиналось действительно рано, часов в 5), надо Майке и Иржинке завтрак собрать, смотрим в окно, а там танки! Чужие танки! Как тебе? Что бы ты почувствовала, если бы увидела такое?
– Ужас, – стыдилась Саша.
– Просто стоят танки, не стреляют. Но смотреть – невыносимо. Так в душе все и кипит.
– А потом? – находила в себе силы допытываться Саша.
– Потом… Послушали радио, объявили нам… В полдень иду на огород, а там ваши… хлопчики, солдатики. Морковку рвут. А на той грядке морковка была еще маленькая, вот – с палец. Я им говорю: «Что ж вы, хлопчики, делаете? Зачем же вы дергаете морковку у меня? Это же чужое! Вы же – крадете!» Они меня поняли. Говорят: «Тетя, а что нам делать, мы голодные, мы со вчерашнего дня ничего не ели». – «Что ж ваши, не кормят вас?». – «Забыли про нас, наверно», – отвечают. «А вы знаете, где вы?» – спрашиваю. «Нет, замполит объявил, что вечером объяснит».
Слушать все это дочери фронтовика было нестерпимо стыдно.
– И они так и сидели в своих танках без еды?
– Ну как так – без еды? Я пошла домой, всем им сделала хлебички (бутерброды по-чешски), накормила. И соседка тоже.
– А как же вы? Они же – враги, – от последнего слова у Саши слезы вскипали в горле.
– Да какие враги? Хлопчики. У каждого маминка дома. Ждет сыночка. Плачет. Я чужого сыночка не пожалею – и моих деток чужие мамы не пожалеют. Так нельзя: мы же люди.
Представьте: советской девочке Саше такие мысли до этого разговора не приходили в голову!
А ведь слышала, слышала от своих рассказы, как гнали пленных немцев через Москву. Огромную толпу врагов, которых четыре года проклинали в каждом доме, которым желали стократной страшной смерти и чтоб после смерти в аду горели за свои злодейства.
Пленные шли и шли по столице чужой державы, которую их послали завоевать их же собственные безумцы. И на всем протяжении их пути стояли женщины, не менее несчастные, чем эти плененные чужие солдаты. Они плевали в сторону поверженных врагов, плакали, осиротевшие без своих мужей и сыновей, оставшихся по вине этих, живых, навечно на полях сражений. Плакали, плевали – и кидали им хлеб: «Жри, окаянный!» Те, кто прошел тогда по Москве, навеки этот хлеб не забудут…
Не понимала прежде Саша что-то про этот хлеб. Не понимала – и все тут. Потому что камнем застыла ее душа еще давно, в детстве раннем…
А тут, в Чехословакии, растопилась. И открылись глаза. И все оказалось проще простого. Просто люди могут пожалеть других людей. Несмотря ни на что. Пожалеть и помочь. Потому что у всех есть матери. И они далеко-далеко плачут о доле своих сыновей.
Из-за этого рассказа увиделось Саше и другое. Злой рок русского человека встал перед ней во всей его трагической величине. Его никто не пожалеет. Ни свой, ни чужой. Или, быть может, скорее чужой, чем свой. Вот что по-настоящему ужаснуло!
Вспомнился Тургенев с его страшным стихотворением в прозе «Повесить его!».
Почему-то это было первое, что прочла она у Тургенева. Не «Муму» и не «Дворянское гнездо», а короткое «стихотворение», от которого – буквально – волосы встали дыбом. Наверное, тетя подсунула Саше эту книжечку в мягкой обложке, сама целиком не прочитав. Ей скорее всего хотелось, чтобы ребенок узнал про великий, могучий и свободный русский язык, который воспел писатель-патриот, находясь на чужбине, или про воробьишку, которого маленькая птичка-мать защищала от огромной собаки.
А Саше открылось вот что.
Писатель скупо передал рассказ своего старого знакомого о военной кампании 1805 года. Место действия: Моравия. Наши войска – союзники Австро-Венгрии. Солдатам категорически запрещено беспокоить местных жителей. И вот однажды хозяйка домика, в котором остановился рассказчик со своим денщиком Егором, с криком и слезами обвинила последнего в краже кур. Проезжавший мимо главнокомандующий (Кутузов, судя по всему) приказал повесить Егора. Денщик ни слова не смог сказать в свою защиту. Окаменел. Его повели на казнь. «Видит Бог, не я», – только и мог повторять несчастный. Хозяйка в ужасе умоляла помиловать солдата, рыдая, кричала, что отыскались куры. Тщетно. Егора приготовили к казни: священник исповедал и причастил его.
Самое страшное, незабываемое, мучительное – это последние слова Егора, обращенные к своему барину: «Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… Ведь я ей простил».
Перед смертью русский солдат думал о чужой женщине, возведшей на него напраслину. Думал и жалел. Простил.
Повествование кончалось словами старого барина: «Егорушка, голубчик, праведник!»
Но один вопрос не давал Саше покоя: что ж барин-офицер не вступился за своего денщика перед главнокомандующим? Егора, ведомого на смерть, упрекнул, что тот ничего не сказал генералу, а сам? Страшно было бедному, что и его вместе с солдатом?… Или тоже остолбенел? А потом, спустя полвека, слезы и стоны о праведном Егорушке. Как же так? Праведникам – гибнуть? А трусам – слезы о них точить по-тихому?
Как разобраться в этой русской судьбине?
Как изменить ее?
И – возможно ли это?
Третий Сашин ребенок родился в Моравии. Так у него и в свидетельстве о рождении записано: г. Оломоуц, Североморавского края, ЧССР. Нет уже той страны, как нет и страны, в которой родилась Саша. Есть Чешская Республика – родина Мишеньки, есть Россия – отчий дом всей семьи.
Мишенька появился на свет в восемьдесят третьем, но местом своего рождения обязан знаменитому шестьдесят восьмому году. Именно в этот достопамятный год, когда Саша была еще маленьким ребенком, советские войска вошли в Чехословакию.
Ребенок Саша не чувствовала себя виноватой в этой несправедливости советского строя. Она слышала, как многозначительно шелестят взрослые по поводу знаменательного события, как возмущаются: «Зачем полезли куда не звали?» – но при чем здесь была лично она?
Подросшая Саша старалась тем не менее разобраться в причинах советского вторжения в чужие пределы.
Выяснилось вот что.
Чехи, разочарованные и уставшие строить коммунизм вместе со своим старшим братом, Советским Союзом, захотели несколько смягчить свой собственный режим, или создать, как они декларировали, «социализм с человеческим лицом», что само по себе, если вдуматься, было формулировкой несколько странной и неоднозначной. Оставалось надеяться, что про «человеческое лицо» они заявляли не в шутку, а в самом что ни на есть положительном смысле, а то человеческие лица такие бывают – не приведи Господь. Вон, Гитлера хотя бы взять: не кабанья же у него морда, не обезьянья образина, а человеческое, в общем, лицо вполне. Да что вспоминать Гитлера… Достаточно просто вокруг оглянуться…
