– Хватит тебе дамские страдания комментировать. Напиши книгу, как жили две вечные старушки, а мимо них шла настоящая жизнь. Вот, возьми эти газеты, а их прошлое придумай. Получится книга про то, как все вокруг меняется, а они нет. Они одни и те же. А потом оказывается, что все вокруг них тоже – одно и то же. Смотри, как интересно, я и сам не ожидал! Назови как-нибудь позаковыристее. «Хроники мышиной норы», например. Или сама придумай, – побуждал он.
Надя задумалась. Что меняется, а что не меняется с течением времени? И что такое – меняться? Допустим, у соседок стремление не влиться в общий поток было явным, если не демонстративным. Можно ли отвергать время? Что это значит? Это сила или слабость? Ну, к примеру, они – особо сильные. Кстати, откуда у них эта сила?
Ничего-то она о них не знает. Только беглые легкомысленные фразочки их и объединяли. Почему они так расцветали при звуках чужой речи? Что с ними произошло, что сделало их существами без возраста? Не родились же они сразу старушками. Увидеть бы хоть одну фотографию, хоть что-то, что позволяло бы помечтать об истоках их жизней.
Ничего. Пустота. Они оставили после себя пустоту. Идеальный порядок.
А что касается перемен… Разве сама она поменялась внутренне? Разве забыты обиды маленькой девочки, разве не те же страхи мучают взрослую женщину, что сжимали когда-то душу ребенка? Разве поменялись ее представления о том, что такое хорошо и что такое плохо? А ведь это даже не из детства пришло. Откуда-то до детства. Из вечности, что ли?
О себе Надя помнила такие вещи, которые не должна была помнить и знать. Иногда в темноте, в предсонное время ее посещало состояние теснящей тревоги. Казалось, она скована сузившимся пространством настолько, что не может ни вздохнуть, ни пошевельнуться. Ей приходилось бороться с собой, чтобы сделать вдох, застонать.
Откуда это? Может быть, ей тесно становилось жить внутри матери, а сознание уже просыпалось и навсегда фиксировало ужас заточения? И вот это все осталось с ней и будет сидеть в ней до самого ее конца. Или даже дольше – передастся кому-нибудь из детей, как ей от кого-то передалось раннее ощущение себя.
Или вот: сменилась целая эпоха, все перевернулось, а что поменялось внутри людей? Ничто не меняется, с каким бы свистом ни проносилось время мимо наших ушей. Только страшно об этом задуматься, страшно себе признаться, и вот люди придумали перемены в одежде, антураже, чтоб замаскировать эту изначальную неизменность души, чтобы бездна казалась меленькой лужицей, которую в случае чего легко и засыпать песочком, цветами, камушками.
И все же хотелось что-нибудь нафантазировать о своих добрых соседках. Нашлось бы хоть какое-то письмецо, записочка, зацепка.
Дед, докопавшийся по ходу ремонта до самого первого газетного слоя, собрал и систематизировал все реликвии: «Когда-нибудь поймешь, какая это ценность!»
Тайна
Комнатка с окном уже стала светленькой Надиной мастерской для занятий любимым делом в отдалении от семейной суеты, когда дед принялся за помещение без окна – будущую их кладовку.
Из-за стремления сохранить исторические ценности дед работал медленнее и тщательнее, чем раньше. Надя, вполне обжившаяся в своем кабинете-мастерской, проводя там по рабочей необходимости или по душевной тяге к живописи большую часть суток, привыкла, что дед рядом. Ей нравилось, когда он читал, словно бы в пространство, но, разумеется, для нее что-то заинтересовавшее его в очередной раз из настенной информации. Это было время покоя: подросшие дети уходили в школу, бабушка готовила, а вечерами сидела у телевизора, смотря все подряд, даже рекламу, Андрей пропадал на работе. Получалось, что виделись они редко, но все равно были вместе, жили друг для друга, хоть и не говорили лишних слов о любви.
Копаясь в своих драгоценных газетно-обойных слоях, дед совершил-таки сенсационную находку: в стене маленькой глухой комнатенки имелась дверь. Сам вид этой двери привел терпеливого изыскателя в неописуемый восторг: «Я знал, что у них есть тайна, я знал». С нетерпением мальчишки, нашедшего подступы к кладу, он пытался открыть, взломать пространство. Ручка у двери, естественно, отсутствовала, иначе она не осталась бы незамеченной.
Дверь открылась легко, без скрипа, от первого толчка. Они почувствовали, что именно здесь жила душа их дома. Небольшое помещение за дверью заканчивалось лестницей с витыми чугунными перилами. По ней они поднялись на чердак, вдыхая запах жгучей тайны.
Удивительно было уже то, что «вековой» пыли в открывшемся им помещении не наблюдалось. Чердак, просторный, сухой, незахламленный, казался обжитым и уютным. По стенам стояли какие-то лари и сундуки, крепкий стол со стулом. На столе – открытая на середине толстая тетрадь. Рядом с ней – обычная шариковая ручка, прозрачная, с синим наконечником.
– Они здесь бывали. Регулярно, – сообразил дед. – Потому и обои клеили так часто. Откроют дверь, побудут там во время затеянного ремонта, когда можно и плинтусы отодрать, и пошуметь.
Правда, соседок все равно – с ремонтом или без – никогда слышно не было. Да к ним и не прислушивались. Тем более что все свои таинственные действия они могли совершать летом, когда их соседи перебирались на дачу.
Получалось так, что это все было оставлено ей, Наде. Вещи так долго хранили тайну своих хозяек, что страшно было к ним прикасаться, казалось, они должны разлететься от первого же прикосновения.
Неожиданно дед заговорил шепотом, как заговорщик из фильма эпохи начала звукового кино:
– Никому ни слова! Никому, слышишь! Ни мальчишкам, никому!
Последнее «никому» относилось, вероятно, к Андрею. Или к бабуле.
– Раз они тебе тайну завещали, пусть останется тайна. Кто знает, как что в жизни бывает!
Добрый дед! Верный друг! Так и остался мальчишкой. Докопался до клада, до настоящего приключения. Да ей и самой нравилось, что будет у нее свой секрет, который… она еще подумает, кому завещать.
Дед поспешно оборудовал заветную стену с дверью стеллажами, замаскировав вход на чердак раздвижными дверцами одежной секции. Теперь можно было потихоньку узнавать о долгой жизни, которая столько лет текла параллельно с ее собственной.
Поход на чердак был волшебным путешествием в зазеркалье: отодвинула зеркальную стенку шкафа-купе, протиснулась сквозь висящую одежду, толкнула дверь и исчезла, спряталась от всего, что сейчас, попав в то, что было…
На финишной прямой
Иришка
– Тири-рим-бом-бом, тири-рим-бом-бом, – заверещал мобильник.
К счастью, она уже выехала с трассы на бетонку, иначе ни в жизни бы на звонок не ответила: не могла одновременно вести машину и вести беседу.
– Але, Надежда, ты где, в самолете? – раздался бодренький лепет давней подруги Иришки.
– Угу, – невнятно промычала Надя, ненавидевшая врать, а тем более попадаться на собственной лжи.
– Ну, чего, ремни пристегнула? – продолжала интересоваться Иришка интригующим тоном.
