– Но что-то же он там делает? – спросил кто-то из приятелей
Сета.
– Недоумок хренов! – ответил Сет. – Можешь спросить у моей
матери, она тебе скажет. Он...
«Я не хочу убивать его. Я хочу его ВЫЧЕРКНУТЬ».
– ...никогда не сделал ничего толкового, кроме...
Слова МОЙ СЫН СЕТ РОБЕРТ ХАГСТРОМ исчезли с экрана.
И вместе с ними исчез доносившийся с улицы голос Сета.
Ни звука не доносилось теперь оттуда, кроме шума холодного
ноябрьского ветра, продолжавшего мрачно рекламировать приближение зимы.
Ричард выключил текст-процессор и вышел на улицу. У въезда
на участок было пусто. Лидер-гитарист группы Норм (фамилию Ричард не помнил)
разъезжал в старом зловещего вида фургоне, в котором во время своих редких
выступлений группа перевозила аппаратуру. Теперь фургон исчез. Сейчас он мог
быть в каком угодно месте, мог ползти где-нибудь по шоссе или стоять на стоянке
у какой-нибудь грязной забегаловки, где продают гамбургеры, и Норм мог быть где
угодно, и басист Дэви с пугающими пустыми глазами и болтающейся в мочке уха
булавкой, и ударник с выбитыми передними зубами... Они могли быть где угодно,
но только не здесь, потому что здесь нет Сета и никогда не было.
Сет ВЫЧЕРКНУТ.
– У меня нет сына, – пробормотал Ричард. Сколько раз он
видел эту мелодраматическую фразу в плохих романах? Сто? Двести? Она никогда не
казалась ему правдивой. Но сейчас он сказал чистую правду.
Ветер дунул с новой силой, и Ричарда неожиданно скрутил,
согнул вдвое, лишил дыхания резкий приступ колик.
Когда его отпустило, он двинулся к дому.
Прежде всего он заметил6 что в холле не валяются затасканные
кроссовки – их было у Сета четыре пары, и он ни в какую не соглашался выбросить
хотя бы одну. Ричард прошел к лестнице и провел рукой по
Перилам. В возрасте десяти лет Сет вырезал на перилах свои
инициалы. В десять лет уже положено понимать, что можно делать и чего нельзя,
но Лина, несмотря на это, не разрешила Ричард его наказывать. Эти перила Ричард
делал сам почти целое лето. Он спиливал, шкурил, полировал изуродованное место
заново, но призраки букв все равно оставались.
Теперь же они исчезли.
Наверх. Комната Сета. Все чисто, аккуратно и необжито, сухо
и обезличено. Вполне можно повесить на дверной ручке табличку «Комната для
гостей».
Вниз. Здесь Ричард задержался дольше. Змеиное сплетение
проводов исчезло, усилители и микрофоны исчезли, ворох деталей от магнитофона,
который Сет постоянно собирался «наладить» (ни усидчивостью, ни умением,
присущими Джону, он не обладал), тоже исчез. Вместо этого в комнате заметно
ощущалось глубокое (и не особенно приятное) влияние личности Лины: тяжелая
вычурная мебель, плюшевые гобелены на стенах (на одном была сцена «Тайной
вечери», где Христос больше походил на Уэйна Ньютона; на другом – олень на фоне
аляскинского пейзажа) и вызывающе яркий, как артериальная кровь, ковер на полу.
Следов того, что когда-то в этой комнате обитал подросток по имени Сет Хагстром,
не осталось никаких. Ни в этой комнате, ни в какой другой.
Ричард все еще стоял у лестницы и оглядывался вокруг, когда
до него донесся шум подъезжающей машины.
«Лина, – подумал он, испытав лихорадочный приступ чувства
вины. – Лина вернулась с игры... Что она скажет, когда увидит, что Сет исчез?
Что?..»
«Убийца! – представился ему ее крик. – Ты убил моего
мальчика!»
Но ведь он не убивал...
– Я его ВЫЧЕРКНУЛ, – пробормотал он и направился на кухню
встречать жену.
Лина стала толще.
Играть в бинго уезжала женщина, весившая около ста
восьмидесяти фунтов. Вернулась же бабища весом по крайней мере в триста, а
может, и больше. Чтобы пройти в дверь, ей пришлось даже чуть повернуться. Под
синтетическими брюками цвета перезревших оливок колыхались складками слоновьи
бедра. Кожа ее, лишь болезненно желтая три часа назад, приобрела теперь
совершенно нездоровый бледный оттенок. Даже не будучи врачом, Ричард понимал, что
это свидетельствует о серьезном расстройстве печени и грядущих сердечных
приступах. Глаза, полуприкрытые тяжелыми веками, глядели на него ровно и
презрительно.
В одной пухлой и дряблой руке она держала полиэтиленовый
пакет с огромной индейкой, которая скользила и переворачивалась там, словно
обезображенное тело самоубийцы.
– На что ты так уставился, Ричард? – спросила она.
«На тебя, Лина. Я уставился на тебя. Потому что ты стала вот
такой в этом мире, где мы не завели детей. Такой ты стала в мире, где тебе
некого любить, какой бы отравленной ни была твоя любовь. Вот как Лина выглядит
в мире, где в нее вошло все и не вышло ничего. На тебя, Лина, я уставился, на
тебя».
– Эта птица, Лина... – выдавил он наконец. – В жизни я не
видел такой огромной индейки.
– Ну и что ты стоишь, смотришь на нее, как идиот? Лучше бы
помог!
Он взял у Лины индейку и положил ее на кухонный стол, ощущая
исходящие от нее волны безрадостного холода. Замороженная птица перекатилась на
бок с таким звуком, словно в пакете лежал кусок дерева.
– Не сюда! – прикрикнула Лина раздраженно и указала на дверь
кладовой. – Сюда она не влезет. Засунь ее в морозильник!
– Извини, – пробормотал Ричард. Раньше у них не было
отдельного морозильника. В том мире, в котором они жили с Сетом.
Он взял пакет и отнес в кладовую, где в холодном белом свете
флюоресцентной лампы стоял похожий на белый гроб стоял морозильник «Амина».
Положив индейку внутрь рядом с замороженными тушками других птиц и зверей, он
вернулся на кухню. Лина достала из буфета банку шоколадных конфет с начинкой и
принялась методично уничтожать их одну за другой.
– Сегодня была игра в честь Дня Благодарения, – сказала она.
– Мы устроили ее на семь дней раньше, потому что на следующей неделе отцу
Филлипсу нужно ложиться в больницу вырезать желчный пузырь. Я выиграла главный
приз.
Она улыбнулась, показав зубы, перепачканные шоколадом и
ореховым маслом.
– Лина, ты когда-нибудь жалеешь, что у нас нет детей? –
спросил Ричард.
Она посмотрела на него так, словно он сошел с ума.
– На кой черт мне такая обуза? – ответила она вопросом на
вопрос и поставила оставшиеся полбанки конфет обратно в буфет. – Я ложусь
спать. Ты идешь или опять будешь сидеть над пишущей машинкой?
– Пожалуй, еще посижу, – сказал он на удивление спокойным
голосом. – Я недолго.
