Все танцующие замерли на месте. Верхние пуговицы были
расстегнуты, и руки нырнули за лацканы. Я заметил, что Мэнни нервничает. Черт
возьми, я и сам не шибко обрадовался. Но мы все равно продолжали играть, верьте
не верьте.
– Ах, так, – спокойно, даже задумчиво сказал Сколлей.
Тут человечка прорвало:
– Я не хотел идти, мистер Сколлей! Грек забрал мою жену.
Сказал, что убьет ее, если я не передам вам его слова!
– Какие еще слова? – рявкнул Сколлей. Он опять стал чернее
тучи.
– Он сказал… – человечек затравленно умолк. Глотка у него
ходила ходуном, будто он пытался вытолкнуть оттуда душившие его слова. – Сказал
передать вам, что ваша сестра жирная свинья. Сказал… сказал… – Он дико
вытаращил глаза, уставясь на замершее лицо Сколлея. Я глянул на Морин. У нее
был такой вид, точно ей дали пощечин. – Сказал, что у нее чешется. Сказал: если
у толстой бабы спина чешется, она покупает чесалку. Если у бабы чешется в
другом месте, она покупает мужа.
Морин громко, сдавленно вскрикнула и с плачем выбежала. Аж
пол задрожал. Рико, опешив, засеменил вслед. Он ломал руки.
Сколлей не то что покраснел – побагровел. Мне уж казалось –
я прямо-таки ждал этого, – что у него вот-вот мозги из ушей брызнут. Я уже
видел это выражение безумной муки в сумерках у ресторана Ингландера. Пусть он
был обыкновенный бандит, но я его тогда пожалел. И вы бы пожалели. Когда он
заговорил опять, голос его был очень тих – почти мягок.
– Что еще?
Малютка грек дрогнул. Его голос срывался от страха:
– Пожалуйста, не убивайте меня, мистер Сколлей! Моя жена –
ее Грек забрал! Я не хотел ничего говорить! Он взял мою жену, он ее…
– Я тебя не трону, – еще спокойнее произнес Сколлей. –
Только доскажи остальное.
– Он сказал: над вами весь город смеется.
Мы перестали играть, и на миг наступила мертвая тишина.
Потом Сколлей посмотрел на потолок. Руки его были подняты к груди и дрожали. Он
так крепко сжал кулаки, что казалось, будто жилы проступают сквозь рубашку.
– ЛАДНО ЖЕ! – крикнул он. – ЛАДНО ЖЕ!
И кинулся к двери. Двое дружков пытались остановить его,
пытались объяснить, что это самоубийство, Что Грек на это и рассчитывает, но
Сколлей точно обезумел. Он расшвырял их и бросился в черноту летней ночи. В
мертвой тишине слышались только тяжелое дыхание гонца да где-то внутри дома
приглушенный плач невесты.
Затем тот молокосос, что проверял нас на входе, ругнулся и
побежал к двери. Остальные не тронулись с места.
Не успел он добежать до большого бумажного трилистника,
лысевшего в фойе, как на мостовой завизжали автомобильные шины и взревели
моторы. Много моторов. Словно на заводе в день памяти погибших солдат.
– Гос-споди, помилуй! – взвизгнул мальчишка у двери. –
Сколько их! Ложись, босс! Ложись! Ложись…
Ночь разорвали выстрели. Это длилось минуту или две – точно
перестрелка в первую мировую. По открытой двери зала стеганула очередь, и
лопнула одна их больших висячих ламп. Снаружи посветлело от пальбы винчестеров.
Потом машина с воем умчались. Какой-то девица вычесывала осколки из взбитых
волос.
Опасность миновала, и все парни сразу высыпали на улицу.
Дверь на кухню с треском распахнулась, и оттуда выбежала Морин. Она вся
тряслась.
Ее лицо, и без того круглое, распухло от слез. Рико несся
следом, этакий растерянный мальчонка. Они выскочили наружу.
– Там стреляли, – пробормотала мисс Гибсон. – Что случилось?
– По-моему, Грек замесил хозяина, – сказал Бифф.
Мисс Гибсон посмотрела на него, глаза ее раскрывались все
шире и шире. А потом тихо упала в обморок. Меня тоже слегка мутило.
И тут с улицы донесся душераздирающий вопль – такого я в
жизни не слышал. Жуткое завывание не стихало ни на миг. Не нужно было
выглядывать в дверь, чтобы понять, у кого разрывается сердце, кто причитает над
мертвым братом, пока сюда спешат полисмены и газетчики.
– Линяем, – сказал я. – Живо.
И пяти минут не прошло, как мы свернули все хозяйство.
Некоторые гости возвратились в зал, но были слишком пьяны и слишком напуганы,
чтобы обращать внимание на мелкую сошку вроде нас…
Мы вышли с черного хода, у каждого – что-нибудь из ударных.
Странное это было шествие, если кто видел. Я возглавлял его – корнет под
мышкой, в обеих руках по тарелке. Ребята остались ждать на углу в конце
квартала, а я сбегал за грузовичком. Полиция еще не появилась. Посреди улицы
темнела толстая фигура: Морин склонилась над трупом и издавала скорбные вопли,
а крошка жених кружился вокруг нее, точно спутник вокруг большой планеты.
Я доехал до угла, и ребята побросали все в кузов вповалку. И
мы дернули оттуда. До самого Моргана гнали миль сорок пять в час, не разбирая
дороги, и то ли друзья Сколлея не позаботились натравить на нас полицию, то ли
полиции было неохота с нами вожжаться, но никто нас так и не тронул. И двухсот
зеленых мы так и не видали.
Она появилась у Томми Ингландера дней через десять – толстая
ирландка в черном траурном платье. Черное шло ей не больше, чем белое.
Ингландер, наверное, знал, кто она такая (в чикагских
газетах рядом с портретом Сколлея была и ее фотография), потому что сам
проводил ее к столику и цыкнул на парочку пьяных у стойки, которые вздумали
похихикать над ней.
Мне было жалко ее, как иногда бывало жалко Билли-Боя. Плохо,
когда ты всем чужой. Чтобы это понять, не надо пробовать на себе, хотя пока не
попробуешь, может, и не узнаешь по-настоящему, что это такое. А она была очень
славная – правда мы с ней мало тогда поговорили.
В перерыве я подошел к ее столику.
– Мне так жаль вашего брата, – сказал я неловко. – Он правда
любил вас, я знаю, и…
– Я все равно, что застрелила его собственными руками, –
сказала она. И поглядела на свои руки – теперь я увидел, что они у нее
маленькие и изящные, гораздо лучше всего остального. – Тот грек на свадьбе говорил
чистую правду.
– Да ну, чего там, – ответил я. По-дурацки, конечно, но что
я мог еще сказать? Зря я, видно, подошел: она говорила так странно. Будто
немного тронулась от полного одиночества.
– Не стану я с ним разводиться, – продолжала она. – Лучше
убью себя, и пропади оно все пропадом.
– Не говорите так, – сказал я.
– А вам никогда не хотелось покончить с собой? – горячо
спросила она, глядя на меня. – Если люди вас в грош не ставят да еще смеются?
Или с вами никогда так не обходились? Скажете, нет? Простите, но я не поверю. А
знаете вы, что это такое – есть не переставая, ненавидеть себя за это и
все-таки есть? Знаете, что это такое – убить своего брата из-за того, что ты
толстая?
