«Пишущая машинка стояла на полу в самом центре, и я как раз
собирался пройти мимо, когда увидел, что в машинку заправлен лист бумаги. Это
заставило меня вздрогнуть, так как я прекрасно помнил, что машинка была пустой,
когда я в последний раз выходил за новой бутылкой».
«Я оглянулся в поисках какого-нибудь непрошенного гостя.
Исключив взломщиков и наркоманов, я подумал о… о том, что это были привидения».
«Я увидел рваную дыру на обоях слева от двери в спальню. По крайней мере,
теперь я знал, откуда в пишущей машинке оказалась бумага. Кто-то просто оторвал
потрепанный кусок старых обоев».
«Я все еще смотрел на обои, когда услышал у себя за спиной
негромкий отчетливый звук – клац! Я подскочил и обернулся. Сердце чуть не
выпрыгнуло у меня из груди. Я был в ужасе, но я узнал звук, в этом не могло
быть никакого сомнения. Всю жизнь я работал со словами и мгновенно распознать
звук ударяющей по бумаге клавиши пишущей машинки, даже в пустой, освещенной
закатным солнцем комнате, в которой некому дотронуться до клавиатуры».
Они смотрели на него в темноте, их лица расплывались белыми
кругами. Никто не произнес ни слова, но все передвинулись слегка поближе друг к
другу. Жена писателя двумя руками сжала руки своего мужа.
«Я почувствовал, что я… смотрю на себя откуда-то со стороны.
Словно меня не было. Может быть, так всегда и чувствует себя человек,
сталкивающийся с необъяснимым. Я медленно пошел по направлению к пишущей
машинке. Сердце дико трепыхалось у меня в горле, но ум был совершенно спокоен…
каким-то ледяным спокойствием».
«Клац! Дернулась еще одна клавиша. Я даже заметил на этот
раз, какая. Клавиша была в третьем ряду, слева».
«Я очень медленно опустился на колени, а затем ноги мои
стали ватными, и я почти в бессознательном состоянии рухнул на пол, и мое
грязное пальто веером расположилось вокруг меня, как юбка девушки, сделавшей
очень глубокий реверанс. Машинка быстро клацнула два раза подряд, затем сделала
паузу и клацнула снова. Каждый клан, так же отдавался эхом, как и звуки моих
шагов минуту назад».
«Обои так были так заправлены в машинку, что сторона с
засохшим клеем была лицевой. Буквы были неровными и нечеткими, но я вполне мог
разобрать их. Рэкн – вот что было там написано».
«Затем…» Он прочистил горло и слегка усмехнулся. «Даже
сейчас, через столько лет трудно об этом рассказывать… просто произнести это
вслух. Ну хорошо. Излагаю только факты. Я увидел ручку, которая высунулась из
пишущей машинки. Невероятно крошечную ручку. Она появилась между клавишами С и
М в нижнем ряду, сжалась в кулак и ударила по клавише пробела. Машинка
дернулась, очень быстро, словно икнула. Ручка втянулась обратно».
У жены агента вырвался резкий смех. «Перестань, Марша», –
мягко сказал агент, и она замолчала.
«Машинка стала клацать немного быстрее», – продолжил
редактор, – «и через некоторое время мне почудилось, что я слышу тяжелое
дыхание существа, которое молотило по клавишам. Оно задыхалось, как задыхается
человек, выполняющий очень трудную работу и все ближе и ближе подходящий к
пределу своих возможностей. После некоторого времени машинка вообще почти
перестала печатать. Большинство литер было измазано в том самом клейком сиропе,
но я смог разобрать уже напечатанное. Там было написано: рэкн уми… Р завязло в
сиропе. Я помедлил мгновение и высвободил клавишу. Не знаю, смог ли бы Беллис
освободить ее сам. Думаю, нет. Но мне не хотелось смотреть на то… как он будет…
пытаться… С меня хватило и кулачка. Если бы я увидел эльфа, так сказать, в
полный рост, я бы действительно сошел с ума. Убежать я не мог. Ноги перестали
мне повиноваться». «Клац-клац-клац. А затем эти покряхтывания и напряженные
вздохи. И после каждого слова мертвенно-бледная, испачканная в грязи и чернилах
ручка появлялась между С и М и ударяла по пробелу. Не знаю точно, сколько это
продолжалось. Может быть, семь минут, Может быть, десять. Может быть, целую
вечность».
«Наконец клацанья прекратились, и я понял, что больше не
могу различить его дыхания. Может быть, он потерял сознание… может быть, он
сдался и ушел… а, может быть, он умер. От сердечного приступа или чего-нибудь в
этом роде. В одном я уверен: послание не было закончено. Вот его текст: рэкн
умирает из-за мальчика джимми торп ничего не знает скажи торпу рэкн умирает
мальчик джимми убив… На этом послание обрывалось». «Наконец я нашел в себе силы
подняться и выйти из комнаты. Я шел на цыпочках, словно думая, что он заснул, и
если звук моих шагов разбудит его, он снова начнет печатать… и я подумал, что
если это произойдет, то после первого жеклацанья я закричу. И я буду продолжать
кричать до тех пор, пока не взорвется мое сердце или моя голова».
«Мой „Шевроле“ стоял на стоянке на улице, с полным баком,
весь забитый вещами и готовый к отъезду. Я сел за руль и вспомнил о бутылке в
кармане пальто. Руки так тряслись, что я выронил ее, но она упала на сиденье и
не разбилась».
«Я вспомнил о своих помрачениях сознания, и это было именно
то, что мне нужно, и именно то, что я получил. Я помню, как сделают первый
глоток из горлышка. Помню второй. Помню, как включил аккумулятор и поймал по
радио Фрэнка Синатру, который пел „Эта Старая Черная Магия“, что мне показалось
вполне подходящим к случаю. Помню, как я стал подпевать и сделал еще несколько
глотков. Я стоял на последнем ряду стоянки и мог видеть, как чередуются цвета у
светофора на углу. Я продолжал думать об ослабевающем клацаньи в пустой комнате
и угасающем красном сиянии в моей берлоге. Я продолжал думать о пыхтящих
звуках, вызывающих у меня в воображении фигуру занимающегося культуризмом
эльфа, который подвесил рыболовные грузила на хвостик буквы Ц и упражняется в
их поднятии внутри моей пишущей машинки. Я все еще видел перед собой
шероховатую изнаночную поверхность обрывка обоев. Мой ум желал установить, что
происходило в квартире до моего прихода… желал представить себе, как он,
Беллис, подпрыгивает и ухватывается за отставший кусок обоев у двери в спальню,
потому что это была единственная вещь в комнате, отдаленно напоминающая бумагу,
повисает на нем и в конце концов отрывает и несет его на голове обратно к
машинке, как пальмовый лист. Я пытался вообразить, как он умудрился заправить
его в машинку. Я никак не мог отключиться, так что я продолжал пить, а Фрэнк
Синатра кончил петь и появилась Сара Воган с песней „Сейчас Я Сяду и Напишу
Себе Письмо“, и это опять вполне подходило к случаю, так как совсем недавно я
делал нечто подобное, или, по крайней мере, думал до сегодняшнего вечера, что
делал, пока не случилось то, что, так сказать, заставило меня пересмотреть свою
позицию по этому вопросу, и я подпевал старой доброй Саре и, очевидно, именно в
этот момент я наконец отключился, потому что сразу после второго припева, без
всякого перерыва, я почувствовал, как кто-то бьет меня по спине, а потом
заводит руки за спину и вновь отпускает их и снова бьет по спине. Это был
водитель грузовика. После каждого удара я чувствовал, как фонтан воды
поднимается к горлу и собирается уж вернуться обратно, но не возвращается, так
как он поднимает мои локти, и каждый раз, как он это делает, на меня наступает
приступ рвоты, и рвет меня даже не „Черным Бархатом“, а обычной речной водой.
Когда я наконец смог поднять голову и осмотреться, было шесть часов вечера, и
прошло три дня с тех пор, как я сидел в салоне своего „Шевроле“, и я лежал на
берегу Джексон-ривер в западной Пенсильвании, примерно в шестидесяти милях от
Питсбурга. Мой „Шевроле“ торчал в реке кверху задом». «Не найдется ли еще
выпить, милая? Чертовски пересохло в горле».
