– Ш-ш-ш.
Они продолжали стоять лицом друг к другу. Рэнди, кинувшись к
воде, забыл снять часы и теперь засек пятнадцать минут. В четверть девятого
чернота вновь выплыла из-под плота. Она отплыла футов на пятнадцать и вновь
заколыхалась там.
– Я сяду.
– Нет!
– Я устал, – сказал он. – Я сяду, а ты следи за ним. Только
не забывай иногда отводить глаза. Потом я встану, а ты сядешь. Так вот и будем.
Возьми. – Он отдал ей часы. – Будем сменяться каждые пятнадцать минут.
– Оно съело Дийка, – прошептала она.
– Да.
– Но что оно такое?
– Не знаю.
– Мне холодно.
– Мне тоже.
– Так обними меня.
– Я уже наобнимался.
Она затихла.
Сидеть было небесным блаженством; не следить за ним –
райским наслаждением. Вместо этого он смотрел на Лаверн, удостоверяясь, что она
часто отводит взгляд от черноты на воде. – Что нам делать, Рэнди? Он подумал. –
Ждать.
Пятнадцать минут истекли, он встал и позволил ей сначала
посидеть, а потом полежать полчаса. Потом поднял ее, и она простояла пятнадцать
минут. Так они сменяли друг друга. Без четверти десять взошел холодный лунный
серп и по воде зазмеилась серебряная дорожка. В половине одиннадцатого раздался
пронзительный тоскливый крик, эхом проносясь над водой, и Лаверн испустила
вопль.
– Заткнись, – сказал он. – Это просто гагара.
– Я замерзаю, Рэнди. У меня все тело онемело.
– Ничем не могу помочь.
– Обними меня, – сказала она. -Ну, пожалуйста. Мы согреем
друг друга. Мы же можем вместе сидеть и следить за ним.
Он заколебался, но он и сам промерз до мозга костей, и это
заставило его согласиться.
– Ну ладно.
Они сидели, обнявшись, прижимаясь друг к другу и что-то
случилось – естественно или противоестественно, но случилось. Он испытал прилив
желания. Его ладонь нашла ее грудь, обхватила сырой нейлон, сжала. У нее
вырвался вздох, и ее рука скользнула по его трусам.
Вторую ладонь он опустил ниже и нашел место, еще сохранившее
тепло. Он опрокинул Лаверн на спину.
– Нет, – сказала она, но рука в его трусах задвигалась
быстрее.
– Я его вижу. – сказал он. Сердце у него снова колотилось,
гоня кровь быстрее, подталкивая теплоту к поверхности его холодной нагой кожи.
– Я могу следить за ним.
Она что-то пробормотала, и он почувствовал, как резинка
соскользнула с его бедер к коленям. Он следил за ним. Скользнул вверх, вперед,
в нее. Господи, тепло! Хотя бы там она была теплой. Она испустила гортанный звук,
и ее пальцы впились в его холодные поджатые ягодицы.
Он следил за ним. Оно не двигалось. Он следил за ним. Следил
за ним пристально. Осязательные ощущения были невероятными, фантастичными. У
него не было большого опыта, но девственником он не был. Любовью он занимался с
тремя девушками, но ни с одной не испытал ничего подобного. Она застонала и
приподняла бедра. Плот мягко покачивался, будто самый жесткий из всех водяных
матрасов в мире. Бочки под плотом глухо рокотали.
Он следил за ним. Краски начали завихряться – на этот раз
медлительно, чувственно, ничем не угрожая: он следил за ним и следил за
красками. Его глаза были широко открыты. Краски проникали в глаза. Теперь ему
не было холодно, ему было жарко, так жарко, как бывает, когда в первый раз в
начале июня лежишь на пляже и загораешь, чувствуя, как солнце натягивает твою
зимне-белую кожу заставляя ее покраснеть, придавая ей
(краски)
краску, оттенок. Первый день на пляже, первый день лета,
вытаскивай старичков Бич-Бойз, Пляжных Мальчиков, вытаскивай Рамонесов.
Рамонесы говорили тебе, что Шина – панк-рокер, Рамонесы говорили тебе, что
можно проголосовать, чтоб тебя подбросили на пляж Рокэуей, песок, пляж, краски,
(задвигалось оно начинает двигаться)
и ощущения лета, текстура; кончен, кончен школьный год, я
могу болеть за «Янки», э-э-э-й, и даже девушки в бикини на пляже, пляж, пляж,
пляж, о ты любишь, ты– любишь
(любишь)
пляж ты любишь
(люблю я люблю)
твердые грудки, благоухающие лосьоном «Коппертоун», и если
бикини внизу достаточны узки, можно увидеть
(волосы, ее волосы ЕЕ ВОЛОСЫ В О ГОСПОДИ В ВОДЕ ЕЕ ВОЛОСЫ)
Он внезапно откинулся, пытаясь поднять ее, но оно двигалось
с маслянистой быстротой и припуталось к ее волосам, точно поносы густого
черного клея, и когда он ее потянул на себя, она уже кричала и стала очень
тяжелой из-за него, а оно поднялось из воды извивающейся гнусной пленкой, по
которой прокатывались вспышки ядерных красок – багряно-алых, слепяще
изумрудных, зловеще охристых тонов.
Оно затекло на лицо Лаверн приливной волной, утопив его.
Ее ноги брыкались, пятки барабанили по, плоту. Оно
извивалось и двигалось там, где прежде было ее лицо. По ее шее струилась кровь,
потоки крови. Крича, не слыша своих криков. Рэнди подбежал к ней, уперся
ступней в ее бедро и толкнул. Взмахивая руками, переворачиваясь, она свалилась
с края плота – ее ноги в лунном свете точно алебастровые. Несколько
нескончаемых секунд вода у края плота пенилась, взметывалась фонтанами брызг,
словно кто-то подцепил на крючок самого огромного окуня в мире. и окунь боролся
с леской как черт.
Рэнди закричал. Он кричал. А потом разнообразия ради
закричал еще раз.
Примерно полчаса спустя, когда отчаянные всплески и борьба
давно оборвались, гагары принялись кричать в ответ.
Эта ночь была вечной.
Примерно без четверти пять небо на востоке начало светлеть,
и он ощутил медленный прилив надежды. Она оказалась мимолетной, такой же
ложной, как заря. Он стоял на настиле, полузакрыв глаза, уронив подбородок на
грудь. Еще чае назад он сидел на досках и внезапно был разбужен – только тогда
осознав, что заснул: это-то и было самым страшным – этим жутчайшим шуршанием
бредового брезента. Он вскочил на ноги за секунду до того, как чернота начала
жадно присасываться к нему между досками. Он со свистом втягивал воздух и
выдыхал его: и прикусил губу так, что потекла кровь. Заснул, ты заснул, жопа!
Оно вытекло из-под плота полчаса спустя, но Рэнди больше не садился. Он боялся
сесть, боялся, что заснет и на этот раз инстинкт не разбудит его вовремя.
Его ступни все еще твердо стояли на досках, когда на востоке
запылала уже настоящая заря и зазвучали утренние песни птиц. Взошло солнце, и к
шести часам он уже ясно видел берег «Камаро» Дийка, яично-желтый, стоял там,
где Дийк припарковал его впритык к штакетнику. На пляже пестрели рубашки и
свитера, а четыре пары джинсов торчали между ними сиротливыми кучками. Увидев
их, он испытал новый приступ ужаса, хотя полагал, что уже исчерпал свою
способность чувствовать ужас. Он же видел СВОИ джинсы, одна штанина вывернута
наизнанку, в глаза бросается карман. Его джинсы выглядели такими БЕЗОПАСНЫМИ
там, на песке; просто ждали, что он придет, вывернет штанину на лицевую
сторону, зажав карман, чтобы не высыпалась мелочь. Он почти ощущал, как они
прошелестят, натягиваемые на его ноги, ощущал, как застегивает латунные
пуговицы над ширинкой...
