(ты любишь да я. люблю)
Он взглянул налево: да вот оно, черное, круглое, как днище
бочки, чуть-чуть покачивающееся. По его оболочке завихрились краски, и он
быстро отвел глаза.
– Отправляйся к себе домой, – просипел он. – Отправляйся к
себе домой или отправляйся в Калифорнию и попробуйся на какой-нибудь фильм
Роджера Кормана. Откуда-то издалека донеслось жужжание самолета, и Рэнди начал
сонно фантазировать:
«Нас хватились, нас четверых. И поиски ведутся все дальше от
Хорлика. Фермер вспоминает, как его обогнал желтый „камаро“ – „несся, будто за
ним черти гнались“.
Поиски сосредотачиваются на окрестностях озера Каскейд.
Владельцы частных самолетов предлагают начать быструю воздушную разведку, и
один, облетая озеро на своем «бичкрафте», видит голого парня, стоящего на
плоту, одного парня, одного уцелевшего, одного...
Он почувствовал, что вот-вот свалится, снова ударил себя
кулаком по носу и закричал от боли.
Чернота тут же устремилась к плоту, протиснулась под доски –
оно, наверное, слышит, или чувствует... или КАК-ТО ЕЩЕ.
Рэнди ждал. На этот раз оно выплыло наружу через сорок пять
минут.
Его сознание медленно вращалось в разгорающемся свете
(ты любишь ты я люблю болеть за «Янки» и зубаток ты любишь
зубаток да я люблю зу...)
(шоссе шестьдесят шесть помнишь «корветт» Джордж Махарис в
«корветте» Мартин Милнер в «корветте» ты любишь «корветт»?)
(да я люблю «корветт» (я люблю ты любишь)
(так жарко солнце будто зажигательное стекло оно было в ее
волосах и лучше всего я помню свет летний свет(летний свет)
Рэнди плакал.
Он плакал потому, что теперь добавилось что-то новое –
всякий раз, когда он пытался сесть, оно забиралось под плот. Значит, оно не так
уж безмозгло; оно либо почувствовало, либо сообразило, что сможет добраться до
него, пока он сидит.
– Уйди, – плакал Рэнди, обращаясь к огромной черной блямбе,
плавающей на воде ..В пятидесяти ярдах от него так издевательски близко по капоту
«камаро» Дийка прыгала белка. – Уйди, ну, пожалуйста, уйди куда хочешь, а меня
оставь в покое. Я тебя не люблю.
Оно не шелохнулось. По его видимой поверхности завихрились
краски.
(нет ты нет ты любишь меня)
Рэнди с усилием отвел взгляд и посмотрел на пляж, посмотрел,
ища спасения, но там никого не было. Никого-никого. Там все еще лежали его
джинсы: одна штанина вывернута наизнанку, белеет подкладка кармана. И уже не
казалось, что их вот-вот кто-нибудь поднимет и наденет. Они выглядели как
останки.
Он подумал:
«Будь у меня пистолет, я бы сейчас убил себя».
Он стоял на плоту. Солнце зашло. Три часа спустя взошла
луна. И вскоре начали кричать гагары. А вскоре после этого Рэнди повернулся к
черному пятну на воде. Убить себя он не может, но вдруг оно способно устроить
так, чтобы боли не было, вдруг краски как раз для этого.
(ты ты ты любишь)
Он поискал его взглядом: и вот оно, плавает. покачиваясь на
волнах.
– Пой со мной, -просипел Рэнди. – «Я с трибун могу болеть за
„Янки“, э-э-эй... и начхать мне на учителей... Позади теперь учебный год, так
от радости кто громче запоет?»
Краски возникали, закручивались. Но на этот раз Рэнди не
отвел глаз. Он прошептал:
– Ты любишь?
Где-то вдали по ту сторону пустынного озера закричала
гагара.
Человек, который никому не подавал руки
За окном был морозный вечер, часы пробили восемь, и вскоре
мы все перебрались в библиотеку, прихватив с собой бокалы, которые Стивенс не
забывал вовремя наполнять. Довольно долго тишину нарушали только треск огня в
камине, отдаленное постукивание бильярдных шаров да вой ветра. Но в доме номер
249В было тепло.
Помнится, справа от меня в тот вечер сидел Дэвид Адли, а
слева Эмлин Маккэррон – однажды он нас напугал рассказом о женщине,
разродившейся в немыслимых обстоятельствах. Против меня сидел Йохансон с
«Уолл-стрит мэгэзин» на коленях.
Вошел Стивенс и вручил Джорджу Грегсону ненадписанный пакет.
Стивенс – идеальный дворецкий, невзирая на заметный бруклинский акцент (или
благодаря ему), и главное его достоинство состоит в том, что он всегда
безошибочно угадывает, кому передать послание, если адресат не указан.
Джордж взял пакет и какое-то время неподвижно сидел в своем
высоком кресле с подголовником, глядя на огонь в камине, где при желании можно
было бы зажарить здорового бычка. Я видел, как в его глазах что-то
промелькнуло, когда взгляд его упал на афоризм, выбитый на каменном цоколе:
СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.
Он разорвал пакет своими старческими дрожащими пальцами и
швырнул содержимое в огонь. Вспыхнула яркая радуга, которая вызвала у
присутствующих легкое оживление. Я обернулся к Стивенсу, стоявшему в тени у
двери. Руки сложены за спиной, лицо бесстрастно. Внезапно молчание нарушил
скрипучий, немного ворчливый голос Джорджа, и мы все вздрогнули. Во всяком
случае за себя ручаюсь.
– Однажды я был свидетелем того, как в этой темноте убили
человека, – сказал Джордж Грегсон, – хотя никакой суд не вынес бы убийце
обвинительного приговора. Кончилось, однако, тем, что он сам себя осудил и сам
привел приговор в исполнение.
Установилась пауза, пока он разжигал трубку. Его морщинистое
лицо окутал голубоватый дым; спичку он загасил замедленным движением ревматика.
Он бросил спичку на горячий пепел, оставшийся после сожженного пакета, и
проследил за тем, как она обуглилась. Под кустистыми седоватыми бровями
прятались цепкие синие глаза, выражавшие сейчас задумчивость. Крупный нос
крючком, узкие жесткие губы, втянутая в плечи голова.
– Не дразните нас, Джордж, – проворчал Питер Эндрюс. –
Рассказывайте.
– Расскажу. Наберитесь терпения.
Мы ждали, пока он вполне не удовлетворился тем, как
раскурена трубка. Уложив в глубокую чашечку из корня верескового дерева
аккуратный слой угольков, Джордж сложил на коленях подрагивающие руки и начал:
– Так вот. Мне восемьдесят пять лет, а то, что я собираюсь
вам рассказать, случилось, когда мне было двадцать или около того. Если быть
точным, в 1919-м. Я как раз вернулся с Большой Войны. Пятью месяцами ранее
умерла моя невеста от инфлюэнцы. Ей едва исполнилось девятнадцать. Боюсь, что
спиртному и картам я тогда уделял чрезмерное внимание. Видите ли, она ждала
меня два года, и не проходило недели, чтобы я не получил от нее письма. Да, я
загулял и потерял чувство меры; может быть, вы скорее меня поймете, узнав, что
я тогда не имел никакой опоры ни в семье, ни в вере – из окопов, знаете,
догматы христианства выглядят в несколько комическом свете. Зато не покривив
душой, могу сказать, что настоящие друзья, которые были со мной в дни
испытаний, не оставляли меня одного. Их у меня было пятьдесят три (многие ли
похвастаются таким числом? ): пятьдесят две карты в колоде да бутылка виски
«Катти Сарк». Между прочим, поселился я в этих самых апартаментах на
Бреннан-стрит. Правда, стоили они тогда несравнимо дешевле и лекарств на полке
было куда меньше. А вот времени я здесь проводил, пожалуй, столько же – в доме
номер 249в и тогда легко было составить компанию для покера.
