Они думают, будто то, что мы делали вместе, свело меня с
ума. Но мой рассудок все еще так или иначе работает, и я не перестаю искать
ответы. Я все еще хочу узнать, как это было и что это было.
Они дали мне бумагу и перо с мягким кончиком. Я намерен все
записать. Может, я отвечу на некоторые их вопросы и, может, отвечая им, найду
ответы на некоторые мои вопросы. А когда я это сделаю, то мне останется еще
кое-что. То, о чем они НЕ знают. То, что я взял без их ведома. Оно здесь, у
меня под матрасом. Нож из тюремной столовой.
Для начала надо рассказать вам про Огесту. Сейчас, когда я
пишу это, наступила ночь, чудесная августовская ночь, усеянная сверкающими
звездами. Я вижу их сквозь сетку на моем окне, которое выходит на прогулочный
двор, и ломоть неба, который я могу закрыть двумя сложенными пальцами. Жарко, и
я совсем голый, только в шортах. Я слышу нежные летние звуки – лягушек и цикад.
Но я могу вернуть зиму – стоит лишь закрыть глаза. Лютый холод той ночи,
унылость, злые. враждебные огни города, который не был моим городом.
Четырнадцатое февраля. Видите, я все помню.
И поглядите на мои руки – потные, они пошли пупырышками до
плеч, будто от холода. Огеста…
***
Когда я добрался до Огесты, то был ни жив ни мертв от
холода. Я выбрал прекрасный день, чтобы распрощаться с колледжем и отправиться
на запад, голосуя: смахивало на то, что я замерзну насмерть, так и не
выбравшись из штата.
Полицейский согнал меня с эстакады магистрального шоссе и
пригрозил отделать меня, если он еще раз поймает там, пока я сигналю машинам.
Я еле удержался от соблазна огрызнуться так, чтобы он это
сделал. Плоский четырехполосный отрезок шоссе тут напоминал взлетную дорожку
аэродрома; ветер налетал воющими порывами, гоня по бетону волны снежных
кристалликов. А что до анонимных ИХ за ветровыми стеклами, то всякий, кто стоит
темным вечером у полосы медленного движения, для них либо сексуальный маньяк,
либо убийца, а уж если у него длинные волосы, можете добавить к списку
растлителя малолетних и гомика.
Я попытал счастья у въезда на шоссе, но без толку. И
примерно в четверть девятого осознал, что потеряю сознание, если без
промедления не укроюсь где-нибудь в тепле.
Я прошел полторы мили, прежде чем нашел сочетание столовой и
колонки дизельного топлива на двести втором у самой границы города. «У ДЖО.
ОТЛИЧНАЯ КОРМЕЖКА» – гласили неоновые буквы. На мощенной щебнем автостоянке
были припаркованы три больших рефрижератора и новенький седан. На дверях висел
засохший рождественский венок, который никто не позаботился снять, а рядом с
ним столбик ртути на термометре еле касался цифры «двадцать» ниже нуля. Укрыть
уши я мог только волосами, а мои перчатки из сыромятной кожи расползались прямо
на глазах. Кончики пальцев у меня совсем одеревенели.
Я открыл дверь и вошел.
Первым, что я осознал, было тепло – густое, упоительное.
Вторым была песня в стиле «кантри» – из проигрывателя рвался неповторимый голос
Мэрла Хэггерда.
«Космы длинные не носим, мы не хиппи в Сан-Франциско».
Третьим я осознал Взгляды. Вы поймете, что такое Взгляды,
если отрастите волосы по мочки ушей. Тогда люди сразу понимают, что вы не член
какого-нибудь Клуба бизнесменов или Общества инвалидов. Вы поймете, что такое
Взгляды, но не свыкнетесь с ними. Никогда.
В тот момент это были Взгляды четырех водителей за столиком
в алькове, двух водителей – у стойки, парочки старушек в дешевых меховых манто
и с подсиненными волосами, раздатчика по ту сторону стойки и долговязого
парнишки в мыльной пене по локти. И еще у дальнего конца стойки сидела девушка,
но она глядела на дно своей кофейной чашки. Она была четвертым, что я осознал.
Я человек давно взрослый и знаю, что никакой любви с первого взгляда не
существует. Ее в один прекрасный день попросту придумали Роджерс и Хаммерстайн,
чтобы срифмовать июньские розы и чудные грезы. Она – для ребятишек. держащихся
за руку под партой, верно?
Но, посмотрев на нее, я невольно почувствовал что-то.
Смейтесь, смейтесь, но вы бы не засмеялись, если бы увидели ее. Она была нестерпимо,
почти до боли красивой. Я твердо знал, что все остальные посетители «У Джо»
знают это не хуже меня. Точно так же я знал, что Взгляды впивались в нее, пока
не вошел я. Угольно-черные волосы – до того черные, что под плафонами дневного
света их цвет казался почти синим. Они свободно ниспадали на плечи ее потертого
коричневого пальто. Кожа кремово-белая, еле заметно подкрашенная кровью под
ней. Темные мохнатые ресницы. Серьезные глаза, самую чуточку скошенные к
вискам. Полные подвижные губы под прямым патрицианским носом. Как выглядит ее
фигура, я не знал. Но мне было все равно. Как было бы и вам. Ей достаточно было
этого лица, этих волос, этого выражения. Она была изумительна. Другого слова
для нее нет. Нона.
Я сел через два табурета от нее, раздатчик подошел и
посмотрел на меня.
– Чего?
– . Черный кофе, пожалуйста.
Он пошел налить. У меня за спиной кто-то сказал:
– Погядите-ка, Христос опять на землю сошел, как всегда
предсказывала моя мамочка.
Долговязый посудомойщик захихикал: быстрые захлебывающиеся
йик-йик. Водители у стойки присоединились к нему.
Раздатчик принес мне кофе, хлопнул его на стойку, плеснув на
оттаивающее мясо моей руки. Я отдернул ее.
– Извиняюсь, – сказал он равнодушно.
– Чичас он себя исцелить, – крикнул водитель из алькова.
Подсиненные близняшки заплатили и поспешно ушли. Один из
рыцарей шоссе подошел к проигрывателю и бросил в щель пятицентовик. Джонни Кэш
запел «Мальчик по имени Сью». Я подул на мой кофе.
Кто-то дернул меня за рукав. Я повернул голову. Она!
Пересела на свободный табурет. Это лицо вблизи почти ослепляло. Я расплескал
кофе.
– Извините. – Голос у нее был низкий, почти атональный.
– Вина моя. Я еще не чувствую пальцев. – Мне…
Она умолкла, видимо, не зная, что сказать. И вдруг я понял,
что она чего-то отчаянно боится. И вновь на меня нахлынуло то же чувство,
которое я испытал, едва увидел ее, – желание защищать ее, заботиться о ней,
успокоить ее страх.
– Мне нужна попутная машина, – договорила она торопливо. – А
попросить кого-нибудь из них я боюсь. – Она еле заметно кивнула в сторону
алькова.
Как мне объяснить вам, что я отдал бы все на свете, лишь бы
иметь возможность ответить:
«Ну, так допивайте кофе, моя машина у самой двери».
Какое-то безумие утверждать, что я испытывал такое чувство,
когда она мне и десяти слов не сказала, как и я ей, но было именно так. Глядеть
на нее было, словно глядеть на Мону Лизу или Венеру Милосскую, которые вдруг
ожили. И было еще одно ощущение: будто в темном хаосе моего сознания зажгли
мощный прожектор. Было бы куда легче, если бы я мог сказать, что она была
податливой девчонкой, а я – большой ходок по женской части, находчивый остряк и
обаятельный говорун, но она не была такой, а я не был таким. Я знал только, что
не могу дать ей то, в чем она нуждается, и у меня разрывалось сердце.
