Девятого февраля я получил письмо от декана с напоминанием,
что я манкирую двумя-тремя предметами, основными по моей специальности.
Тринадцатого февраля я получил какое-то неуверенное письмо от нее. Она хотела,
чтобы между нами все было хорошо. Она собирается выйти за парня из «Дельта-Тау-Дельты»
в июле или в августе, так не хочу ли я получить приглашение на свадьбу? Это
было почти смешно. Какой свадебный подарок мог я ей сделать? Мое сердце,
обвязанное красной ленточкой? Мою голову? Мой член?
Четырнадцатого в Валентинов день я решил, что пора
переменить обстановку. Затем – Нона, но об этом вы уже знаете.
Вы должны понять, чем она явилась для меня, не то зачем все
это? Она была красивее той, но не в том суть. В богатой стране красота дешево
стоит. Важно было то, что внутри. Она была сексуальна, но какой-то растительной
сексуальностью – слепая сексуальность, льнущая, не знающая отказа
сексуальность, которая не так уж важна, поскольку непроизвольна, как
фотосинтез. Не как у животного, как у растения. Улавливаете? Я знал, что мы
займемся любовью, и займемся как мужчины и женщины, но наше совокупление будет
таким же конкретным, отчужденным и бессмысленным, как плющ, вьющийся по решетке
под августовским солнцем. Секс был важен, потому что он не был важен. Я думаю…
нет, я уверен, что подлинной мотивирующей силой было насилие. Насилие было
подлинностью, а не сновидением. Такое же большое, такое же быстрое и такое же
беспощадное, как «форд» 1952 года, «форд» Аса Меррила. Насилие «У Джо. Отличная
кормежка», насилие Нормана Бланшетта. И даже в нем было нечто слепое,
растительное. Может, в конечном счете она была просто цепляющейся за опору
лозой, ведь венерина мухоловка сродни лозам, но это хищное растение, и, если
положить ему в пасть муху или кусочек сырого мяса, его движения будут
движениями животного. И все это – реально. Растение, выбрасывающее споры,
возможно, лишь грезит, будто совокупляется, но я убежден, что венерина
мухоловка ощущает вкус этой мухи, смакует ее тщетные замирающие попытки
высвободиться, когда смыкает пасть вокруг своей жертвы.
И в заключение – моя пассивность. Я не мог заполнить провал
в моей жизни. Не провал, который оставила та, когда простилась со мной – я не
хочу сваливать вину на нее, – но провал, который существовал всегда, темное,
хаотическое кружение где-то в центре меня, которое ни на секунду не
останавливалось. Нона заполнила этот провал. Заставила меня двигаться,
действовать.
Она облагородила меня.
Теперь, может быть, вы что-то поняли. Почему она мне снится.
Почему завороженность остается вопреки раскаянию и омерзению. Почему я ненавижу
ее. Почему я боюсь ее. И почему даже теперь я люблю ее.
***
От Огесты до Гардинера – восемь миль, и мы проделали этот
путь за несколько коротких минут. Я окостенело держал пилку для ногтей возле
бедра и смотрел на зеленую отражающую фары надпись: «ЗАЙМИТЕ ПРАВЫЙ РЯД ДЛЯ
СЪЕЗДА № 14», которая замерцала впереди. Луна скрылась, начинал кружиться снег.
– Сожалею, что не еду дальше, – сказал Бланшетт.
– Ну что вы! – тепло сказала Нона, и я ощутил, как ее ярость
жужжит и ввинчивается в мясо под моей черепной крышкой точно наконечник дрели.
– Просто высадите нас у съезда.
Он соблюдал ограничение скорости до тридцати миль на
эстакаде. Я знал, что сделаю. Казалось, мои ноги превратились в горячий свинец.
Эстакаду освещал один фонарь сверху. Слева виднелись огни
Гардинера на фоне сгущающихся туч. Справа ничего, кроме черноты. На съезде ни
одной машины.
Я вылез. Нона скользнула по сиденью, одаряя Нормана
Бланшетта заключительной улыбкой. Я был спокоен. Она подстраховывала игру.
Бланшетт улыбался нестерпимой свинячьей улыбкой, радуясь,
что избавился от нас.
– Ну доброй но…
– Ай, моя сумочка! Не увезите мою сумочку!
Я возьму, – сказал я ей и сунулся в дверцу. Бланшетт увидел,
что у меня в руке, и свинячья улыбка застыла у него на губах.
Впереди возникли лучи фар, но останавливаться было поздно.
Ничто уже не могло меня останов вить. Левой рукой я взял сумочку Ноны. Правой
рукой я вонзил стальную пилку для ногтей в горло Бланшетта. Он сипло проблеял
один раз.
Я вылез из «импалы». Нона махала приближающейся машине. В
снежной мгле я не мог разглядеть ее марку и видел лишь два слепящих круга фар.
Я пригнулся за машиной Бланшетта, поглядывая сквозь заднее стекло. Голоса почти
терялись в заполняющейся глотке ветра.
– …случилось, дамочка?
– …папочка… ветер… сердечный приступ!
Вы не могли бы… Я шмыгнул за багажником «импалы» Нормана
Бланшетта и пригнулся еще ниже. Теперь я их видел. Тоненький силуэт Ноны и
фигуру повыше. Стояли они словно бы возле пикапа. Но тут же повернулись и
подошли к левой передней дверце «импалы», за которой Норман Бланшетт поникнул
на баранке с пилкой Ноны в горле. Водитель пикапа, совсем молодой парень,
одетый вроде бы в парку военного летчика. Он всунул голову в окошко. Я зашел
ему за спину.
– Черт, дамочка! – сказал он. – Так он же весь в крови! Что…
Я обхватил правой рукой его шею, а левой вцепился в свое
запястье. И дернул на себя. Его затылок ударился о верх дверцы с глухим «чок!».
И он обмяк. Я мог бы остановиться на этом. Ноны он толком не
разглядел, меня и вовсе не видел. Я мог бы остановиться. Но он был любителем
вмешиваться в чужие дела, еще одним препятствием у нас на пути, пытался
причинить нам боль. Мне надоело, что мне причиняют боль. Я задушил его.
Потом поднял глаза и увидел Нону в скрещении лучей от фар
«шевроле» и пикапа, ее лицо, сведенное судорогой ненависти, любви, торжества и
радости. Она раскрыла руки мне навстречу, и мы обнялись. И поцеловались, губы у
нее были холодными, но ее язык был теплым. Я запустил обе руки в потаенные
ложбинки ее волос, а ветер завыл вокруг нас.
– Теперь наведи порядок, – сказала она. – Пока еще
кто-нибудь не появился.
Порядок я навел. Кое-как, но я знал, что большего не
требуется. Еще капельку времени. А потом – пусть. Мы будем уже в безопасности.
Труп паренька был легким. Я подхватил его на руки, перенес
через шоссе и сбросил в овраг за заграждением. Его труп несколько раз
перекувырнулся в воздухе, точно чучело, которое мистер Холлис заставлял меня
выставлять в кукурузе каждый июль. Я вернулся за Бланшеттом.
Он был тяжелее, и кровь из него текла, как из зарезанной
свиньи. Я попробовал поднять его, попятился три шага, пошатываясь, и тут он
выскользнул из моих рук и плюхнулся на шоссе. Я перевернул его на спину. Свежий
снег прилип к его лицу, превратил его в лыжную маску.
