Это было чертовски скверное положение. Я сотрудничал с
полудюжиной фармацевтов с Ист -сайда, с двумя крупными поставщиками лекарств и
по крайней мере с двадцатью другими врачами. Я посылал пациентов к ним, а они
ко мне. Я делал операции и прописывал им необходимые обезболивающие средства.
Не все операции были так уж необходимы, но ни одну из них я не сделал против
воли больного. И никогда у меня не было пациента, который посмотрел бы на
рецептурный бланк и сказал бы: «Мне это не нужно». Ну, например, я им делал
операцию на щитовидной железе в 1970 году, и они принимали обезболивающие еще в
течение пяти или десяти лет, если я им советовал это. Иногда я так и делал. И
вы понимаете, что не я один. Они могли себе позволить приобрести такую
привычку. Ну а иногда пациенту плохо спалось после небольшого хирургического
вмешательства. Или он становился слегка нервным после приема диетических
пилюль. Или либриума. Все это можно было легко поправить. Раз – и готово! Если
бы они не получили это от меня, они получили бы это от кого-нибудь другого.
Затем налоговая служба наведалась к Лоуэнталю. К этому
козлу. Они пригрозили ему пятью годами, и он им продал полдюжины имен. Они
понаблюдали за мной немного, а когда они завалились, то на мне висело на срок
побольше пяти лет. Там было еще несколько дел, в том числе и рецептурные
бланки, которыми я по старинке продолжал промышлять. Забавно: мне это было на
хрен не нужно, я занимался этим по привычке. Трудно отвыкнуть от лишней ложечки
сахара.
Ну что ж, я кое-кого знал. Я дернул за кое-какие нити.
Парочку людей я бросил на съедение волкам. Ни один из них, впрочем не был мне
симпатичен. Каждый из них, по правде говоря, был порядочным сукиным сыном.
Боже, как я голоден.
30 января.
Чаек сегодня нет. Напоминает таблички на тележках
разносчиков. ПОМИДОРОВ СЕГОДНЯ НЕТ. Я зашел по грудь в воду, сжимая в руке
острый нож. Я простоял под палящим солнцем на одном месте в полной
неподвижности четыре часа. Два раза я думал, что хлопнусь в обморок, но начал
считать наоборот до тех пор, пока не пришел в себя. За все это время я не видел
ни одной рыбины. Ни одной.
31 января.
Убил еще одну чайку, точно так же, как и первую. Был слишком
голоден, чтобы помучить ее, как собирался. Я выпотрошил и съел ее. Потом
выдавил из кишок всю дрянь и съел их. Странно чувствовать, как жизненные силы
возвращаются. А я уж было немного испугался. Когда я лежал в тени здоровенной
центральной скалы, мне показалось, что я слышу голоса. Моя мать. Мой отец. Моя
бывшая жена. А хуже всех тот китаец, который продал мне героин в Сайгоне. Он
шепелявил, может быть, потому, что у него был частично отрезан язык.
«Ну же, давай», – раздался его голос из пустоты. «Давай,
попробуй самую малость. Ты и думать тогда забудешь про голод. Это замечательная
штука…» Но я никогда не принимал никакой гадости, даже снотворных таблеток.
Лоуэнталь покончил жизнь самоубийством, я не рассказывал вам
об этом? Этот козел. Он повесился в том, что раньше было его кабинетом. Как мне
кажется, он оказал миру большую услугу.
Я хотел снова стать практикующим врачом. Кое-кто, с кем я
перемолвился словечком, сказал мне, что это можно устроить, но что это будет
стоит очень больших денег. Больше, чем ты можешь себе представить. У меня в
сейфе лежало сорок тысяч долларов. Я решил, что надо попытать счастья и пустить
их в ход. А потом удвоить или утроить сумму.
Я пошел на встречу с Ронни Ханелли. Мы с Ронни играли в
колледже в футбол. Когда его младший брат решил податься в интерны, я помог ему
подыскать местечко. Сам Ронни учился на юриста, ну не смех? В квартале, где мы
вместе росли, мы называли его Ронни-Громила. Он судил все игры с мячом и
клюшкой и хоккей. Если тебе не нравились его свистки, у тебя был выбор: держать
рот на замке или грызть костяшки. Пуэрториканцы звали его Ронни-Макаронник. Это
задевало его. И этот парень пошел в школу, а потом в юридический колледж и с
полпинка сдал свой экзамен на адвоката, и открыл лавку в нашей окраине, прямо
напротив бара. Закрываю глаза и вижу, как он рассекает по кварталу на своем
белом «Континентале». Самый крупный делец в городе.
Я знал, что у Ронни для меня что-то найдется. «Это опасно»,
– сказал он. «Но ты всегда сможешь о себе позаботиться. А если дело выгорит я
тебя познакомлю с двумя парнями, один из них госуполномоченный».
Он назвал мне два имени. Генри Ли Цу, здоровенный китаец и
Солом Нго, вьетнамец. Нго был химиком. За солидный куш он проверял товар
китайца. Китаец время от времени выкидывал номера. Заключались они в том, что
пластиковые пакеты бывали набиты тальком, порошком для чистки раковин,
крахмалом. Ронни сказал, что однажды за свои штучки ему придется расплатиться
жизнью.
1 февраля.
Пролетал самолет. Прямо над островом. Я попытался взобраться
на скалу и подать ему знак. Нога попала в расщелину. В ту самую чертову расщелину,
в которую я угодил в тот день, когда убил свою первую птицу. Я сломал лодыжку.
Двойной перелом. Словно выстрел раздался. Боль была невероятная. Я вскрикнул и
потерял равновесие. Я замахал руками как сумасшедший, но не удержался, упал,
ударился головой и потерял сознание. Я очнулся только в сумерках. Из раны на
голове вытекло немного крови. Лодыжка распухла как автомобильная шина, и
вдобавок я получил серьезный солнечный ожог. Я подумал, что если солнце
посветило бы еще часок, я весь бы пошел волдырями.
Притащившись сюда, я провел остаток ночи ежась от холода и
плача от боли и досады. Я продезинфицировал рану на голове, прямо над правой
височной долей, и перевязал ее так хорошо, как только мог. Просто поверхностное
повреждение кожи и небольшое сотрясение, мне кажется. Но моя лодыжка… Тяжелый
перелом в двух, а, может быть, и в трех местах.
Как я теперь буду гоняться за птицами?
Наверняка должен быть поисковый самолет, который ищет
оставшихся в живых пассажиров «Калласа». Шторм, возможно, отнес шлюпку на много
миль от того места, где он затонул. Они могут сюда и не добраться.
Боже, как болит лодыжка.
2 февраля.
Я сделал знак на небольшом участке побережья на южной
стороне острова, недалеко от того места, где затонула шлюпка. На это мне
потребовался целый день, несколько раз я делал перерывы и отдыхал в тени. Но
все равно я дважды терял сознание. На глазок я потерял примерно двадцать пять
фунтов веса, в основном от обезвоживания организма. Но зато сейчас с того
места, где я сижу, я могу видеть написанные мной за этот день буквы. Темные
скалы на белом песке образуют ПОМОГИТЕ, каждая буква в четыре фута высотой. Следующий
самолет обязательно заметит меня.
Если только он прилетит, этот следующий сам??лет.
Нога болит постоянно. Она распухла еще сильнее, и вокруг
места перелома появилось зловещее пятно. Похоже, пятно растет, после тугой
перевязки рубашкой боль немного утихает, но все же она настолько сильна, что я
скорее падаю в обморок, чем засыпаю.
