Сто, девяносто девять, девяносто восемь, девяносто семь,
девяносто шесть, девяносто пять, девяносто четыре…
БожеБожеБоже…
8 февраля.
Еще одна чайка села на скалу сегодня. Жирная, огромная. Я
сидел в тени скалы, на месте, которое я называю своим лагерем, положив на
камень свою культю. Как только я увидел чайку, у меня тотчас же выделилась
слюна, как у собаки Павлова. Я сидел и пускал слюнки, как маленький ребенок.
Как маленький ребенок.
Я подобрал достаточно большой и удобно легший в руку кусок
скалы и начал ползти к ней. У меня почти не было надежды. Но я должен был
попытаться. Если я поймаю ее, то с такой наглой и жирной птицей я смогу
отсрочить вторую операцию на неопределенно долгое время. Я пополз. Моя культя
билась о камни, и боль от ударов отдавалась во всем теле. Я ждал, когда же она
улетит.
Она не улетала. Она важно расхаживала туда и сюда, выпятив
грудь, как какой-нибудь генерал авиации, делающий смотр войскам. Время от
времени она поглядывала на меня своими маленькими отвратительными глазками, и я
застывал в неподвижности и начинал считать наоборот, до тех пор пока она вновь
не начинала расхаживать. Каждый раз, когда она взмахивала крыльями, я леденел.
У меня продолжали течь слюни. Я ничего не мог с собой поделать. Как маленький
ребенок.
Не знаю, как долго я подкрадывался к ней. Час? Два? И чем
ближе я подкрадывался, тем сильнее билось мое сердце и тем соблазнительнее
выглядела чайка. Мне даже показалось, что она дразнит меня, и когда я
приближусь к ней на расстояние броска, она улетит. Руки и ноги начали дрожать.
Во рту пересохло. Культя адски болела. Мне показалось, что у меня начались
ломки. Но так быстро? Ведь я принимал героин меньше недели!
Не имеет значения. Я нуждаюсь в нем. И там еще много
осталось, много. Если мне надо будет позднее пройти курс лечения, когда я
вернусь в Штаты, я выберу лучшую клинику в Калифорнии и сделаю это с улыбкой.
Так что сейчас это не проблема, не так ли?
Когда я приблизился на расстояние броска, я не стал швырять
камень. У меня появилась болезненная уверенность в том, что я промахнусь. Надо
было подобраться поближе. И я продолжал ползти с камнем в руках, запрокинув
голову, и пот стекал ручьями с моего изнуренного тела. Зубы у меня начали гнить,
говорил ли я вам об этом? Если бы я был суеверным человеком, я бы решил, что
это потому, что я съел…
Я снова остановился. Теперь я подобрался к ней ближе, чем к
любой из предыдущих чаек. Но я все никак не мог решиться. Я сжимал камень так,
что пальцы мои начали болеть, но не мог швырнуть его. Потому что я совершенно
точно знал, что ждет меня, если я промахнусь.
Плевать, если я использую весь товар! Я ускользну от них. Я
буду кататься как сыр в масле всю свою оставшуюся жизнь! Долгую, долгую жизнь!
Я думаю, я бы подобрался с камнем прямо к ней, если бы она
наконец не снялась со скалы. Я бы подполз и придушил бы ее. Но она расправила
крылья и взлетела. Я закричал, вскочил на колени и бросил камень со всей силой,
на которую был способен. И я попал!
Птица издала придушенный вскрик и свалилась на другой
стороне скалы. Бормоча и смеясь, уже не предохраняя свою культю от ударов, я
вполз на вершину и стал спускаться с другой стороны. Я потерял равновесие и
ударился головой. Я не заметил этого тогда, несмотря на то что заработал
приличную шишку. Все, о чем я мог думать тогда, была птица, и как я подбил ее.
Фантастический успех, попал прямо в крыло!
Она ковыляла к берегу, волоча за собой сломанное крыло.
Брюшко было все в крови. Я полз за ней так быстро, как только мог, но она
двигалась быстрее меня. Гонка калек! Ха! Ха! Я поймал бы ее – дистанция между
нами сокращалась – если бы не руки. Они могут мне снова понадобиться. Но
несмотря на все предосторожности, когда мы достигли берега, ладони были
изранены. Кроме того я разбил часы об острый угол скалы.
Чайка шлепнулась в воду, омерзительно крича, и я попытался
схватить ее. В руке у меня оказалась горстка хвостовых перьев. Потом я упал,
наглотался воды и чуть не захлебнулся.
Я пополз дальше. Я даже попытался плыть за ней. Повязка
слетела с культи. Я начал тонуть. Мне едва удалось выбраться на берег, дрожа от
изнеможения, обезумев от боли, плача, крича и проклиная чертову птицу. Она
болталась на воде еще довольно долго, все дальше и дальше отплывая от берега.
Кажется, я даже начал умолять ее вернуться. Но в тот момент, когда она доплыла
до рифа, она, по-моему, была уже мертва.
Это несправедливо.
У меня ушел почти час на то, чтобы вернуться к лагерю. Я
принял большую дозу героина, но даже и после этого я был чертовски зол на
чайку. Если мне не суждено было поймать ее, зачем же было меня так дразнить?
Почему она просто не улетела?
9 февраля.
Я ампутировал свою левую ногу и перевязал культю брюками. В
течение всей операции я пускал слюни. Пускал слюни. Точно так же, как когда я
увидел чайку. Безнадежно пускал слюни. Но я заставил себя подождать до вечера.
Я считал в обратном направлении начиная со ста.. двадцать или тридцать раз! Ха!
Ха!
И тогда…
Я постоянно повторял себе: холодное жареное мясо. Холодное
жареное мясо. Холодное жареное мясо.
11 февраля (?)
Дождь последние два дня. И сильный ветер. Мне удалось
отодвинуть несколько глыб от центральной скалы, так что образовалась нора, в
которую я мог залезть. Нашел маленького паука. Сжал его между пальцами, прежде
чем он успел убежать, и съел. Очень вкусный. Сочный. Подумал, что глыбы надо
мной могут свалиться прямо мне на голову. Ну и пусть.
Переждал шторм в каменной норе. Может быть, дождь шел и три
дня, а не два. А может и один. Но мне показалось, что за это время дважды
успело стемнеть. Мне нравится отрубаться. Не чувствуешь ни боли, ни зуда. Я
знаю, что выживу. Не может быть, чтобы человек пережил такое напрасно.
Когда я был ребенком я ходил в церковь, где служил
коротышка-священник, любивший распространяться об аде и смертных грехах. Это
был его настоящий конек. Нельзя искупить смертный грех, – такова была его точка
зрения. Мне он приснился прошлой ночью. Отец Хэйли в черной рясе, с усиками под
носом. Он угрожающе тряс пальцем и говорил: «Тебе должно быть стыдно, Ричард
Пинцетти… смертный грех… ты проклят, мальчик… проклят навеки…»
Я захохотал над ним. Если это не ад, то что же тогда ад? И
единственный смертный грех – это когда ты сдаешься.
Половину времени я провожу под героином. В оставшееся время
я чувствую зуд и боль в культях, которая еще усиливается от сырости.
Но я не сдамся. Клянусь. Ни за что не сдамся. Не может быть,
чтобы все это было зря.
