Они подошли к строению на пригорке. Разбитые, покрытые толстым слоем пыли провалы, полуобвалившиеся стены и завалы из кирпичей – сразу видно: здесь давно никто не живет. Прогорклый запах гниющих овощей ударил им в нос. С одной стороны этой покосившейся халупы они увидели несколько длинных, сухих досок, а ржавую лопату заметили, когда раньше приходили сюда и ползали на коленях по мокрой земле. Томас взял в руки лопату и начал копать, а Клод, оторвав две большие доски, стал вколачивать в них гвозди, делая что-то вроде креста. Они еще раз уточнили все детали своего плана сегодня днем, и поэтому им не нужно было разговаривать.
Как только крест был сколочен, Клод обильно полил доски бензином. Потом вместе, подняв крест, поставили его в вырытую Томом яму. Привалив земли к основанию, они старательно утоптали ее ногами и лопатой, чтобы крест не упал. Клод облил бензином тряпье. Теперь все готово. До них донеслось глухое, гудящее эхо от выстрела пушки на лужайке возле школы, и высоко в небо впились в ночное небо яркие, рассыпающиеся снопами сверкающих брызг ракеты.
Томас действовал спокойно, нарочито медленно. По его твердому убеждению, важно было не то, что они сейчас делали, важно другое. Он по-своему показывал кукиш всем этим взрослым притворщикам, веселившимся там, внизу под холмом. И особое удовольствие ему доставляло то, что он это делал на территории, принадлежащей Бойлану, собственности этого мудака с маленьким членом. Пусть они хоть над чем-то задумаются в перерывах между слюнявыми поцелуями и пьяным исполнением американского гимна «Усеянное звездами знамя»1. Клод, однако, кажется, уже выдохся. Он тяжело дышал, хватал открытым ртом воздух, словно никак не мог протолкнуть его к легким, изо рта у него, пузырясь, текли слюни, и он постоянно вытирал свои очки носовым платком, так как стекла запотевали и он ничего перед собой не видел.
Клод считал, что их акт имеет огромное значение, ведь его дядя был священником, а отец заставлял ходить каждое воскресенье в церковь слушать мессу и к тому же ежедневно читал ему нотации по поводу смертных грехов, чтобы он держался подальше от этих распутных женщин-протестанток и всегда оставался чистым и праведным в глазах Иисуcа.
Клод чиркнул спичкой и, наклонившись, поднес трепещущий язычок пламени к пропитанному бензином тряпью, разложенному вокруг креста. Тряпки тут же вспыхнули, и неожиданно огонь перекинулся на его рукав. Заорав, Клод бросился со всех ног прочь. Словно слепой, он бежал наугад и орал благим матом. Томас побежал за ним, крича ему, чтобы тот остановился, но Клод, словно обезумев, все бежал не останавливаясь. Догнав его, Томас бросился на него и повалил на землю.
Все было кончено через несколько мгновений. Огонь погас, Клод лежал на спине, держа себя за обожженную руку, и стонал. Он хныкал и не мог произнести ни одного вразумительного слова.
Томас поднялся и посмотрел на своего друга. В свете полыхающего креста ясно была видна каждая выступившая у него на лбу капелька пота. Нужно убираться отсюда как можно скорее. В любую минуту сюда могли прибежать люди.
– Вставай! – приказал Том. Но Клод не шевелился.
– Вставай, ты, глупец, сукин сын! – Томас тряс его за плечо. Но он лишь перекатывался с боку на бок, бессмысленными глазами глядя на Тома.
Его лицо, казалось, окаменело от страха. Выбора не было. Томас, наклонившись, схватил его, поднял на плечи и побежал со своей тяжелой ношей вниз по пригорку к воротам садовника, продираясь через густой подлесок, стараясь не слышать скорбных завываний Клода: «О, Иисус, о, Иисус Христос, о, славная Дева Мария, мать наша!»
Томас, спотыкаясь бежал вниз по холму. Вдруг он почувствовал какой-то странный запах, приторно-сладкий. Это же запах паленого мяса, вдруг с ужасом осознал он.
А пушечка на школьном дворе все палила и палила.
II
Аксель Джордах медленно выгребал на середину реки, чувствуя, как его сносит мощное течение. Сегодня он взялся за весла не ради тренировки. Он пришел на реку, чтобы побыть одному, подальше от людей. Сегодня он решил, что возьмет ночной выходной, первый с двадцать четвертого года. Пусть его клиенты завтра пожуют хлеб фабричной выпечки. В конце концов, германская армия впервые за двадцать семь лет понесла поражение.
На реке было холодно, но ему было тепло в толстом вязаном свитере-«водолазке», который он сохранил еще с той поры, когда работал матросом на прогулочных пароходах на Великих озерах. К тому же у него была бутылка для согрева, чтобы его не так пробирал холодный воздух и чтобы выпить за здоровье тех идиотов, которые снова привели Германию к гибели. Джордах, нужно сказать, никогда не был патриотом. Наоборот, он питал сильнейшую ненависть к стране, где родился. Из-за нее он охромел, охромел до конца жизни, из-за нее он так и не завершил своего образования, из-за нее он отправился в добровольную ссылку, из-за нее он теперь с величайшим презрением относился к любой политике, к любым политиканам, ко всем генералам, священникам, министрам, президентам, королям, диктаторам, ко всем на свете завоеваниям и поражениям, ко всем кандидатам, ко всем партиям. Он был очень доволен, что Германия проиграла войну, но при этом не испытывал и никакой радости от того, что Америка ее выиграла. Оставалось только надеяться, что он проживет еще двадцать семь лет, чтобы увидеть собственными глазами, как Германия проиграет очередную войну.
Аксель вспоминал отца, этого маленького, богобоязненного тиранчика, простого клерка в фабричной конторе, которому нравилось маршировать, распевать бравурные песни, с букетиком цветов, торчащих из ствола его ружья, – этакая счастливая овечка для заклания. Его убили в сражении под Танненбергом, и он, умирая, вероятно, был горд, что оставляет на этой земле двух своих сыновей, которые будут, как и он, драться за свой «фатерланд» и за свою жену, которая оставалась вдовой всего меньше года. Потом, проявив свою женскую мудрость, она вышла замуж за адвоката, который всю войну совершал сделки по имуществу в своей конторе за Александерплац в Берлине.
«Deutschland, Deutschland, uber alles»1, – насмешливо затянул Джордах, бросая весла. Пусть воды Гудзона сами несут его вперед. Он поднес бутылку с бурбоном к губам. Он пил за свою юношескую ненависть, которую вызывала в нем Германия уже тогда, когда калека демобилизовался, среди многих других калек, ненависть, которая погнала его через океан. Америка – такое же посмешище, но, по крайней мере, он жив, живы его сыновья, и дом его стоит на своем месте, не разрушенный.
До него донесся гул маленькой стреляющей пушки на школьном дворе, а в темной воде отражались отблески взмывших в небо ракет. Какие они все дураки, подумал Джордах. Чему радуются, что празднуют? Ведь через пять лет они будут продавать яблоки на углу улицы, разрывать друг друга на куски, стоя в длиннющих очередях перед фабриками, чтобы перехватить друг у дружки освободившуюся вакансию. Если бы у них еще были мозги, то они все сейчас торчали бы в церквах и возносили бы молитвы, чтобы япошки продержались на этой войне еще лет десять.
Вдруг он увидел, как на холме вспыхнул костер. Небольшое яркое пламя, которое вскоре приобрело определенную конфигурацию на фоне темного неба. Горел большой крест. Он засмеялся. Бизнес как всегда. Забудьте о победе. Смерть католикам, неграм, евреям, и никогда не забывайте об этом лозунге. Танцуйте же сегодня, ладно, но завтра должны полыхать костры инквизиции. Америка остается Америкой. Мы здесь, мы никуда не ушли, и мы говорим вам, каков реальный счет игры. Джордах хлебнул еще из бутылки, наслаждаясь этой прекрасной картиной – горящий высоко над городом крест, заранее предвкушая сладкоречивые ламентации, которые завтра утром появятся в двух городских газетах по поводу оскорбления, нанесенного памяти храбрым солдатам всех рас и всех верований, которые отдали свою жизнь, защищая те высокие идеалы, на которых основана Америка. Ну а воскресные проповеди в церквах! Какое удовольствие заглянуть в одну-две церквушки, чтобы послушать стенания этих подонков святош!
