Рудольф удивлялся, как мог его брат в таком юном возрасте испытывать в такой мере ненависть к окружающим.
– Если бы мы были итальянцами или джентльменами-южанами, – продолжал кривляться Томас, – то мы отправились бы на этот холм, в поместье, и отомстили бы за поруганную честь семьи. Отрезали бы ему яйца или просто пристрелили бы. В этом году я слишком занят, но если тебе угодно сделать это самому, то я даю тебе карт-бланш. Действуй!
– Ты, наверное, страшно удивишься, – сказал Рудольф, – но я могу и предпринять кое-что, если хочешь знать.
– Могу побиться об заклад, – сказал Томас. – Но в любом случае лично я уже кое-что предпринял. Так, просто информация для тебя.
– Что же?
Томас в упор посмотрел на Рудольфа.
– Спроси у отца. Он знает. – Томас встал. – Ну, ладно, мне пора. Поезд не будет ждать.
Братья вышли на перрон. Лейтенант с девушкой целовались. Может, он уже больше никогда к ней не вернется, и это – его последние поцелуи, подумал Рудольф. Что ни говори, но Америка все еще вела войну в Тихоокеанском регионе, дралась с япошками. Девушка плакала, целуя его, а он, пытаясь утешить, нежно гладил ее по спине. Рудольф подумал, а появится ли когда-нибудь у него девушка, которая, стоя на перроне и провожая его навсегда, будет плакать.
Наконец подошел поезд, покрытый густым слоем сельской пыли. Томас вскочил на подножку.
– Послушай, – сказал Рудольф, – если тебе понадобится моя помощь или что-нибудь из дома, напиши, я все сделаю.
– Мне ничего больше не нужно от вашего дома, – резко оборвал его Томас. Он доводил свой мятеж до конца. На его плохо развитом, детском лице была маска веселья, словно сейчас он ехал на забавное представление в цирк.
– Ну что же, – неловко сказал Рудольф. – Желаю удачи! – Все же Томас – его брат, и теперь только одному Богу известно, когда они увидятся снова.
– Могу тебя поздравить! Теперь вся кровать будет принадлежать только одному тебе. И тебе не придется переносить мою вонь, как у дикого зверя. Не забывай надевать на ночь пижаму.
До последнего мгновения не выдавая себя ничем, Том вошел в тамбур и из него в вагон, даже не оглянувшись на брата. Поезд тронулся. Рудольф увидел молодого лейтенанта. Он стоял в коридоре у открытого окна, махая на прощание своей девушке. Девушка бежала по платформе рядом с вагоном. Поезд набирал скорость. Девушка отстала от него. Остановилась на перроне. Она заметила взгляд Рудольфа, и ее лицо тут же помрачнело, стало сразу замкнутым: с него исчезли следы скорбной печали на людях, печальной любви у всех на глазах.
Рудольф вернулся в парк. Посидел немного на скамейке, ожидая автобус от вокзала назад, в Порт-Филип.
IX
Гретхен укладывала сумку. Большую, потертую квадратную сумку с картонным дном, с желтыми пятнами, с бронзовыми заклепками. В ней когда-то ее мать привезла свое девичье приданое в Порт-Филип. Гретхен еще ни разу, ни одной ночи не ночевала вне дома, поэтому у нее не было собственного чемодана. Она приняла окончательное решение уехать из дома, когда отец вернулся после разговора с братьями Тинкерами и Томом и заявил, что Том надолго уезжает. Гретхен тут же поднялась на небольшой чердак, где хранились собранные семьей Джордахов ненужные вещи. Отыскала там среди хлама эту большую сумку и принесла в спальню. Мать увидела ее с сумкой в руках и наверняка догадалась, для чего она понадобилась дочери, но промолчала. Вот уже несколько недель мать с ней не разговаривала. С той памятной ночи, когда Гретхен вернулась домой из Нью-Йорка на рассвете с Бойланом. Она, очевидно, полагала, что такая беседа с Гретхен может заразить ее, Мэри Джордах, явным неприкрытым развратом, в который пустилась ее дочь.
Атмосфера переживаемого в доме кризиса, скрытый конфликт, странный взгляд отца, когда он позвал к себе Рудольфа, чтобы сказать ему что-то важное, наконец подтолкнули Гретхен к решительным действиям. Нужно уехать в это воскресенье – лучшего дня для отъезда и не придумаешь.
Гретхен очень продуманно собирала и укладывала свои вещи. Сумка, конечно, была мала для того, чтобы вместить все, что ей нужно. Ей пришлось выбирать, и она вытаскивала одни вещи, потом возвращала их обратно, снова вытаскивала, а на их место складывала более необходимые. Она рассчитывала уйти из дома еще до прихода отца, но была готова и на столкновение с ним. Она не испугается и все расскажет ему. Скажет, что потеряла работу и что уезжает в Нью-Йорк, чтобы поискать там другую работу. У отца на лице было такое странное выражение, когда они с Рудольфом спускались по лестнице. Брат тоже вел себя как-то странно и был, по-видимому, чем-то сильно ошарашен, – вот почему, решила она, сегодня как раз самый удобный день, чтобы уехать из дома и сделать это без ненужной стычки с отцом.
Ей пришлось перерыть все книги, пока она не нашла в одной из них конверт с деньгами. И для чего эта безмолвная дурацкая игра матери с ней? Ума не приложу. Можно смело предположить, что у матушки есть шансы оказаться в психушке: пятьдесят на пятьдесят. В таком случае она наверняка быстро научится с жалостью относиться к ней. Гретхен очень не хотелось уезжать, не увидевшись с Рудольфом и не попрощавшись. Но уже темнело. Никто не рискнет приезжать в Нью-Йорк в полночь. Она понятия не имела, к кому обратиться в Нью-Йорке. Но в конце концов можно обратиться в Ассоциацию молодых христианок1. Девушки проводили свою первую ночь в этом громадном незнакомом городе и в местах похуже.
Гретхен быстро оглядела свою голую теперь комнату, стараясь не затягивать прощание с ней. Достала деньги из конверта и положила конверт на середину своей узкой кровати. Потом вытащила чемодан в коридор. Мать сидела за столом. Курила. Остатки их праздничного обеда – скелет гуся, холодная красная капуста, печеные яблоки в склизком желе, покрытые жирными пятнами салфетки – оставались на столе уже несколько часов. Мать сидела за столом молча, вперив взгляд в стену.
– Ма, – сказала Гретхен, – по-моему, сегодня самый подходящий день для отъезда. Так что я собрала вещички и уезжаю.
Мать, заморгав, медленно повернула к ней голову.
– Поезжай, поезжай к своему любовнику, – глухо ответила она. Мэри усвоила свой оскорбительный словарный запас еще в начале века. Она допила все вино и теперь, кажется, опьянела.
Гретхен впервые видела мать пьяной, и от вида пьяной матери ей почему-то хотелось рассмеяться.
– Я ни к какому любовнику не еду. Меня уволили, я лишилась работы в этом городе и теперь еду в Нью-Йорк искать себе другую. Когда там устроюсь, то сообщу тебе все подробно.
– Проститутка, – отрезала мать.
Ну кто, скажите на милость, употребляет такое старомодное слово, как «проститутка», в сорок пятом году? Гретхен скривилась. Такое бранное слово придавало Мэри только больше комичности, несерьезности. Но Гретхен все же, сделав над собой усилие, подошла к матери и заставила себя поцеловать ее в щеку. Кожа у нее была такой грубой, высохшей, с сеточкой ломких капилляров.
