— Конечно, — сказала Моника.
Билли вышел вместе с ней в переднюю и подал плащ. Она накинула на спутанные волосы шарф.
— Ты еще вернешься? — прошептал он.
— Скорее всего, нет. И не слушай отца, а то он тебя отговорит. Ты же знаешь, зачем он приехал.
— Знаю, не беспокойся. И возвращайся в любое время. Я тебе обещаю, что буду в форме.
Она засмеялась, поцеловала его в щеку, и дверь за ней закрылась. Он беззвучно вздохнул, изобразил на лице улыбку и пошел обратно в гостиную. Отец наливал себе виски — на этот раз изрядную порцию.
— Интересная девушка, — сказал Эббот. Его рука, когда он разбавлял виски содовой, уже не дрожала. — А она когда-нибудь причесывается?
— Ее такие вещи не интересуют.
— Я так и понял, — сказал Эббот, снова усаживаясь в кресло. — Я ей не доверяю.
— Да перестань, папа. Ты и видел-то ее ровным счетом десять минут. Почему? Только из-за того, что она немка?
— Совсем не потому. Я знаю много хороших немцев, — сказал Эббот. — Я так говорю, потому что так принято говорить, хотя это и неправда. Я никого из немцев не знаю и не питаю к ним никаких чувств — ни хороших, ни плохих. Однако к женщинам я питаю вполне определенные чувства и знаю их гораздо лучше, чем немцев. Когда она проходила в дом, она бросила на меня такой странный взгляд, что мне стало не по себе.
— Ну, на меня она никаких странных взглядов не бросает.
— Вполне возможно. — Эббот оценивающе посмотрел на Билли. — Жаль, что ростом ты в меня, а не в мать, однако с твоими красивыми глазами и умением держаться ты, наверно, вызываешь немалый интерес у женщин.
— Который они умудряются скрывать в моем присутствии, — заметил Билли.
— Восхищаюсь твоей скромностью, — засмеялся Эббот. — Я в твои годы был менее скромен. А мать пишет тебе?
— Пишет. Она прислала мне письмо после того, как ты сообщил ей, что я собираюсь остаться в армии еще на один срок. Я не знал, что вы поддерживаете такой тесный контакт.
— Ты ее сын, — сказал Эббот, и лицо его стало серьезным, — как и мой. И ни один из нас этого не забывает, несмотря на то что об очень многом мы умудряемся забывать. — Он сделал большой глоток виски.
— Пожалуйста, папа, не напивайся сегодня.
Эббот задумчиво посмотрел на стакан и вдруг бросил его в камин. Стакан разлетелся вдребезги, и на кирпичах осталось от виски темное пятно. Какое-то время они сидели молча, и в тишине Билли слышал громкое, неровное дыхание отца.
— Прости меня, Билли, — сказал Эббот. — Я не сержусь на тебя за то, что ты сказал. Совсем наоборот. Это слова заботливого и хорошего сына. Я тронут твоим беспокойством о моем здоровье. Если я на кого сержусь, то на себя. — В его голосе зазвучали горькие нотки. — Мой сын собирается совершить огромную и, возможно, непоправимую ошибку. Я занял деньги на поездку из Чикаго в Брюссель у единственного в мире человека, которого еще удается иногда уговорить одолжить мне доллар-другой. Я приехал сюда, чтобы попытаться убедить тебя… ну… передумать. Я сегодня целый день мотался под дождем, перебирая доводы, которые могли бы изменить твое решение. Я сумел удержаться и не выпил ни капли во время перелета через океан, потому что хотел появиться перед тобой в наилучшем виде. — Он криво усмехнулся. — И что я делаю? Восстанавливаю своего сына против себя из-за девушки — которой, как ты правильно заметил, я совсем не знаю, — только потому, что она странно посмотрела на меня возле подъезда, и начинаю с двойной порции виски, что должно неминуемо напомнить тебе все тягостные уик-энды, когда мать отдавала тебя отцу на субботу. Ну вот, Вилли Эббота опять понесло. — Он неожиданно встал. — Пойдем поужинаем. Обещаю тебе не брать в рот ни капли, пока ты не отвезешь меня в гостиницу. А там уж я напьюсь до потери сознания. Завтра я буду не в самой блестящей форме, но трезвым быть обещаю. Где тут у тебя уборная? Я целую вечность простоял под дождем, и мочевой пузырь у меня вот-вот лопнет. Ради тебя и армии Соединенных Штатов я не стал справлять нужду на улице, чтоб меня не обвинили в неуважении к почтенным бюргерам Брюсселя.
— Надо пройти через спальню, — сказал Билли. — Там, правда, жуткий беспорядок. Мы с Моникой уезжаем на работу рано утром и чаще всего возвращаемся лишь к ужину. — Ему не хотелось, чтобы отец подумал, что Моника неряха, хотя сам он изредка упрекал ее за хаос, в котором они живут. В учениях Маркса, Мао и Че Гевары, недавно сказал он ей, ничего не говорится о том, что настоящие революционеры должны швырять белье на пол, чтоб оно так там и лежало. — Мы убираем квартиру по субботам, — сказал он отцу.
— Я не собираюсь делать никаких замечаний о том, как вы живете, — отозвался Эббот. — Я сам не принадлежу к числу аккуратных людей, но, как это ни парадоксально, очень ценю аккуратность в женщине. Однако все это не имеет значения. Мы довольствуемся тем, что нам достается. — Он вопросительно посмотрел на Билли. — Послушай, солдат, а как это получается: ты служишь в благородной и нужной армии Соединенных Штатов и не носишь форму?
— Вне службы нам разрешают ходить в штатском.
— В мои времена было по-другому. Я не ходил в штатском четыре года. Ну ладно, войны теперь уже не те. — Он твердой походкой направился в уборную. Когда он вернулся. Билли подумал: костюм на нем по крайней мере десятилетней давности. Разрешит ли он мне купить ему новый?
За ужином отец много говорил на самые разные темы. Он настоял, чтобы Билли заказал себе вина, но, когда официант хотел налить и ему, перевернул свой бокал. Он сказал, что еда первоклассная, однако едва к ней притронулся. Он то принимал покровительственный тон, то оправдывался и выражал сожаление; его цинизм и агрессивность тут же сменялись верой и надеждой на лучшее будущее, он то ругал себя, то безудержно хвастался.
— Не считай меня человеком конченым, — говорил он, — хотя на вид, может, именно так и представляется. У меня миллион идей. Если бы я не прикладывался к бутылке, я был бы первым в сфере информации и рекламы. Так мне говорили все лучшие специалисты Чикаго в этой области… мне предлагали работу, за которую готовы были платить шестизначную сумму, если только я вступлю в общество трезвенников… но я просто не представляю себе, как это я стану публично каяться перед сборищем людей, сделавших покаяние своей профессией. Вот если бы ты отказался от своей безумной идеи остаться в армии… у меня просто в голове не укладывается, честное слово, такой блестящий молодой человек, образованный и даже не офицер… ну, что ты там целый день делаешь — выпускаешь машины из гаража, как девчонка-диспетчер, которая вызывает такси по радио? Вот если бы ты поехал со мной в Чикаго, мы могли бы организовать агентство — «Уильям Эббот и сын». Я ведь помню твои письма… я все время держу их при себе… первое, что я беру при переезде с одного места на другое, — это коробка, в которой я их храню… так вот, скажу я тебе, ты здорово пишешь. Мне бы твой талант, и в моем письменном столе не валялась бы куча незаконченных пьес, нет, сэр, уж такого бы не случилось. Мы бы их поразили… я ведь знаю эту механику и мог бы взять на себя всю техническую сторону дела, у нас отбою не будет от заказов на рекламу. Ты не думай, что Чикаго какая-то дыра. Реклама и родилась-то в Чикаго.
