– Но ведь ты целый день торчишь у этой больной, глаза которой здоровы…
– Гиб!
– Пусть у нее появятся бельма на обоих за меня! Может ли Фанес прийти вместе со мной сегодня вечером?
– Я желал бы говорить с тобой наедине.
– А я – с тобой; но эллин, по-видимому, очень спешит и знает почти все, что я хочу сказать тебе.
– Ты разболтал?
– Не совсем, но…
– Мой отец хвалил мне твою верность, и я считал тебя надежным и скромным.
– Я таким и был всегда. Но этот эллин знал уже многое из того, что я знаю, а остальное…
– Ну?
– А остальное он выведал от меня – я и сам не знаю как. Если бы я не носил этого амулета против дурного глаза, то мне пришлось бы…
– Я знаю афинянина и извиняю тебя; мне будет приятно, если он придет с тобой сегодня вечером. Как уже высоко стоит солнце! Время не терпит. Расскажи мне в коротких словах, что случилось.
– Я думаю, сегодня вечером…
– Нет, я должен иметь по крайней мере общее понятие о случившемся, прежде чем буду говорить с афинянином. Говори короче.
– Ты обокраден.
– Больше ничего?
– Если ты называешь это ничем…
– Отвечай! Больше ничего?
– Ничего.
– Так прощай.
– Но, Небенхари!…
Глазной врач уже не слышал этого призыва, так как дверь, которая вела к гарему царя, уже затворилась за ним.
Когда взошло семизвездие, Небенхари сидел в великолепной комнате, которую он занимал в восточной стороне дворца, недалеко от жилища Кассанданы. Радушие, с которым он встретил своего слугу, снова уступило место той серьезности, которая у легкомысленных персов доставила ему прозвище ворчуна.
Он был настоящий египтянин, истый сын той касты жрецов, члены которой даже в своем отечестве, как только они являлись публично, выступали торжественно и с достоинством, не позволяя себе ни малейшей шутки, между тем как в кругу своего семейства и своих товарищей отлагали в сторону наложенное на себя ограничение и доходили иногда до необузданной веселости.
Небенхари принял Фанеса с холодной вежливостью, хотя был знаком с ним еще в Саисе, и после короткого приветствия приказал старому Гибу оставить его наедине с бывшим начальником телохранителей.
– Я хотел видеться с тобою, – начал афинянин на египетском языке, которым он владел в совершенстве, – так как обязан поговорить с тобой о важных вещах…
– О которых я имею сведения, – прервал врач.
– В этом я сомневаюсь, – возразил Фанес с недоверчивой улыбкой.
– Ты изгнан из Египта; тебя жестоко преследовал и обижал Псаметих, наследник престола, и ты теперь прибыл в Персию, чтобы сделать Камбиса орудием твоей мести против моего отечества.
– Ты ошибаешься. Я ничего не должен твоему отечеству; но тем более долгов я имею относительно дома Амазиса.
– Тебе известно, что в Египте государство и царь – суть одно и то же.
– Я скорее думаю, что жрецы твоего отечества любят отождествлять себя с государством.
– В таком случае, ты больше знаешь, чем я. До сих пор я считал египетских царей неограниченными властителями.
– Они действительно таковы, насколько они умеют освободиться от влияния твоих товарищей по касте. Теперь даже Амазис преклоняется перед жрецами.
– Странная новость!
– О которой тебя уже давно уведомили.
– Ты думаешь?
– Совершенно уверен в этом! Но еще вернее я знаю, что однажды Амазису – слышишь? – однажды Амазису удалось подчинить волю его руководителей своей собственной воле.
– Я получаю мало известий с родины и не знаю, на что ты намекаешь.
– Верю; так как если бы ты, зная это, не сжимал теперь своих кулаков, то ты был бы не лучше собаки, которая, визжа, позволяет топтать себя ногами и лижет руку своего мучителя!
Врач побледнел при этих словах и сказал:
– Я знаю, что Амазис меня оскорбил, но прошу тебя заметить, что мщение я считаю слишком сладостной расправой для того, чтобы разделять его с чужеземцем.
– Хорошо сказано! Но мое мщение я сравниваю с виноградником, который до того изобилует плодами, что я не в состоянии снять их один.
– И ты прибыл сюда для того, чтобы достать себе другого виноградаря в помощь?
– Именно; и я все-таки не теряю надежды, что ты разделишь со мной урожай.
– Ты ошибаешься. Моя работа окончена; сами боги отняли ее у меня. Амазис довольно строго наказан за то, что он изгнал меня из отечества, от друзей и учеников, и послал в эту нечистую страну ради своих корыстных целей.
– Ты намекаешь на его слепоту?
– Может быть.
– Значит, тебе не известно, что твой собрат по искусству Петаммон разрезал плеву, покрывавшую зрачки Амазиса, и снова дал им увидеть дневной свет?
Египтянин вздрогнул и заскрежетал зубами, но скоро овладел собой и возразил афинянину:
– Ну, так боги наказали отца в лице его детей.
– Что ты под этим разумеешь? Царю в его нынешнем настроении Псаметих очень нравится; правда, Тахот страдает, но она тем усерднее молится и приносит жертвы вместе с отцом. Что же касается Нитетис, то ее смерть причинила бы Амазису не больше горя, чем смерть какой-нибудь подруги его дочери; ты знаешь это так же хорошо, как и я.
– Я снова не могу тебя понять.
– Это естественно до тех пор, пока ты воображаешь, что я считаю твою прекрасную пациентку дочерью Амазиса.
Египтянин снова вздрогнул; но Фанес продолжал, по-видимому, не обращая внимания на волнение врача:
– Я знаю больше, чем ты можешь догадываться. Нитетис – дочь Хофры, развенчанного предшественника твоего царя. Амазис воспитал ее, как свое собственное дитя, – во-первых, для того, чтобы заставить твоих соотечественников верить, что низверженный фараон умер, не оставив потомства; во-вторых, для того, чтобы лишить Нитетис всяких притязаний на престол, который ей принадлежит по праву. На Ниле ведь и женщины признаются способными царствовать…
– Это только догадки…
– Которые могут быть подкреплены неопровержимыми доказательствами. В числе бумаг, которые привез с собой твой старый слуга Гиб в ящичке, должны находиться письма знаменитого родовспомогателя, твоего отца.
– Если бы это было и так, то, во всяком случае, эти письма составляют мою собственность, которую я не намерен отдавать; притом ты напрасно искал бы в Персии человека, который сумел бы разобрать почерк моего отца.
