— От него, — воскликнула, покраснев, Клеа, — я не хочу ни хорошего, ни дурного, я его не знаю и не хочу знать.
— Дитя, дитя, — серьезно и с упреком промолвил отшельник, — неужели гордость твоя перевешивает любовь, обязанность и горе? Клянусь всеми богами, что тебе сделал дурного Публий, что ты бежишь от него, как от прокаженного? Все имеет свои границы, теперь настало время смотреть всему прямо в глаза: твоим сердцем овладел римлянин, тебя влечет к нему, но ты честная девушка и, чтобы ею остаться, бежишь от него. Ты не надеешься на себя и не знаешь, что случилось бы, если бы он сказал тебе, что его тоже пронзила стрела Эроса. Красней и бледней, смотря на меня, как на врага и докучливого болтуна. Редко я видел кого-нибудь более храброго, а между женщинами никого, кто мог бы сравниться с тобой, моя воительница. Испытание, которому ты подвергаешься, тяжело, но одень панцирем твое бедное сердце и смело иди навстречу римлянину — он славный товарищ. Конечно, просить тебе тяжело, но разве ты должна бояться уколов? Наше бедное дитя стоит на краю бездны! Если ты не придешь вовремя к единственному человеку, который может помочь, то ребенок погибнет в омуте. И все из-за того, что родная сестра испугалась за себя самое!
При последних словах отшельника Клеа опустила в землю свой мрачный взор. Потом она заговорила глухим и дрожащим голосом, точно читала себе приговор:
— Я буду просить помощи у римлянина, но как мне к нему попасть?
— Вот и опять я узнал Клеа, достойную дочь своего отца, — с чувством проговорил Серапион, взяв ее за обе руки, и прибавил: — В этом я могу тебе немного помочь. Ты знаешь моего брата Главка, начальника дворцовой стражи. Я напишу ему о тебе несколько дружеских слов и, чтобы облегчить твою задачу, присоединю еще маленькое письмо к Публию Сципиону, где все главное будет изложено. Если Корнелий захочет говорить с тобой, иди к нему и доверься ему, но еще больше доверяй себе. Пока уходи, а когда в последний раз принесешь воды на жертвенник, возвращайся сюда и возьми оба послания. Чем раньше ты сможешь выйти, тем лучше, чтобы пройти дорогу через пустыню до наступления ночи. Там всегда достаточно бродяг. Мою сестру Левкиппу ты отыщешь в гавани, в таможенном доме. Покажи ей это кольцо и ты найдешь у нее приют для себя и, если тебе помогут небожители, также для Ирены.
— Благодарю тебя, отец, — просто сказала Клеа и удалилась быстрыми шагами.
Серапион с любовью посмотрел ей вслед, потом взял две деревянные дощечки, облитые воском, и металлической острой палочкой начертил коротенькое письмо своему брату и более длинное — римлянину. В письме говорилось следующее:
«Серапион, отшельник Сераписа, Публию Корнелию Сципиону Назике, римлянину.
Серапион шлет привет Публию Сципиону и сообщает ему, что Ирена, младшая сестра носительницы кружек Клеа, исчезла из храма, увлеченная, как подозревает Серапион, вероломством известного эпистолографа Эвлеуса, действовавшего, по-видимому, по приказу царя Птолемея Эвергета. Постарайся узнать, где находится Ирена. Спаси ее, если можешь, от соблазнителей и приведи обратно в храм или помести в Мемфисе у моей сестры Левкиппы, супруги начальника гавани Гиппарха, живущего в таможенном доме. Да защитит тебя и твое дело Серапис!»
Когда Клеа пришла к отшельнику, оба письма были окончены.
Девушка спрятала их на груди в складках одежды, серьезно и сдержанно простилась со своим другом, а Серапион с влажными глазами гладил ее по голове, благословил и надел ей на шею спасительный амулет, который носила его мать. Амулет этот представлял собою глаз черного хрусталя с молитвенной надписью.
Не медля, Клеа пошла к воротам храма, запертым по приказанию верховного жреца.
Сторож, отец больного Фило, сидел на каменной скамье у ворот.
Клеа дружески попросила открыть ей ворота, но озабоченный привратник не соглашался исполнить ее просьбу, ссылаясь на строгий приказ Асклепиодора, и сообщил ей, что три часа тому назад знатный римлянин хотел проникнуть в храм, но не был впущен по настоятельному приказанию верховного жреца. Римлянин спрашивал также о ней и обещался завтра прийти опять.
Кровь бросилась в голову Клеа при этом известии.
Значит, Публий так же думал о ней, как она о нем? Может быть, Серапион верно угадал?
«Стрела Эроса» — эти слова отшельника опять всплыли в памяти и наполнили все ее существо в одно и то же время страхом и блаженством, но только на одно мгновение, потом вновь охватило ее недовольство своей слабостью, и она со страхом упрекала себя, что сама идет отыскивать дерзкого юношу.
Снова ею овладел ужас, и если бы теперь она вернулась, то даже ее внутреннее сознание не могло бы обвинять ее, потому что ворота храма были закрыты и ни для кого невозможно было их открыть.
На одну минуту возможность вернуться соблазнила ее, однако мысль об Ирене снова утвердила ее решение, и, приблизившись к привратнику, девушка решительно сказала:
— Открой мне ворота без колебаний; ты знаешь, я не делаю и не требую ничего предосудительного. Прошу тебя, отодвинь засов.
Человек, которому Клеа оказала столько добра, еще сегодня слышавший от великого врача Имхотепа, что эта девушка была добрым гением его дома, нерешительно и неохотно исполнил ее требование.
Тяжелый засов отодвинулся, бронзовая дверь открылась, девушка вышла на улицу, набросила темное покрывало на голову и отправилась в путь.
XVII
От греческого храма Сераписа пролегала мощеная улица, украшенная по обеим сторонам сфинксами. Она вела к выдолбленным в скалах склепам Аписа
[83]
и к храмовым постройкам и святилищам. В последних чтили умершего быка Аписа, которому при жизни воздавались божеские почести в Мемфисе, в храме бога Пта. В этом храме помещался Апис при жизни. После смерти ему устраивались роскошные похороны, его чтили как восставшего Пта и как изображение души Осириса. Осирис же служил эмблемой вечно обновляющей силы, через которую все умершее и исчезнувшее — человек, растение, небесные тела — возрождается к новой жизни.
Наряду с Сераписом почитался Осирис-Сокар
[84]
, бог превращений, то есть таких существований, которые исчезали на время до нового воплощения в других сущностях и в другом обличье. Уже в древние времена египетские жрецы воздвигали храмы над могилами священных быков. Но также и греческие жрецы Сераписа, переселившиеся в Мемфис, охотно, по примеру правителей, приносили жертву Осирису-Апису, который не только по имени, но и по своему внутреннему значению был близок к Серапису. Почитание этого бога вывезли из Азии в Нильскую долину Птолемеи. Цель их была — дать своим эллинским и египетским подданным одного бога, на алтарях которого сливались бы их общие молитвы.
