Сегодня еще перед обедом он снова хотел посетить храм Сераписа и переговорить с отшельником и его любимицей.
Если только Клеа узнает, что он сделал для Ирены и ее родителей, то, наверное, он увидит, что и ее гордые глаза умеют смотреть ласково. На прощание она даст ему правую руку, он схватит ее обеими руками и прижмет к сердцу. Ему хотелось высказать в самых горячих и правдивых словах, как он счастлив видеть ее и как ему тяжело с ней прощаться.
Может быть, она оставит свои руки в его руках и он услышит в ответ ласковое слово?
Добрые, признательные слова с этих строгих уст казались ему неизмеримо выше поцелуев и объятий могущественной царицы Египта. Пока ему взнуздывали лошадей и он ехал к храму Сераписа, перед его мысленным взором стоял величавый образ девушки. Он вспомнил теперь тот день, когда он прощался с родными, отправляясь первый раз на войну.
Вспомнилась ему мать, со слезами обнимавшая его, и он подумал, что если Клеа сравнивать с другими женщинами, то больше всего она походит на уважаемую матрону, даровавшую ему жизнь. Возле дочери великого Сципиона Африканского Клеа походила на юную Минерву рядом с Юноной, матерью богов.
Как велико было его разочарование, когда ворота храма оказались закрытыми, и ему пришлось вернуться в Мемфис, ни с кем не повидавшись. Что не удалось сегодня, можно попытать завтра, но желание сейчас же видеть любимую девушку возросло в нем до мучительной страсти. Когда, вернувшись домой, он сел кончать письмо в Рим, мысль о Клеа не давала ему углубиться в работу.
Десять раз садился он за письмо и снова бросал калам
[95]
, потому что образ девушки неотступно стоял перед его глазами. Наконец в досаде он с силой стукнул кулаком по столу и сурово приказал самому себе не думать ни о чем постороннем, пока не окончит письмо. Его железная сила воли одержала победу, и с наступлением сумерек письмо было окончено.
Уже он накладывал на письмо восковую печать своим сердоликовым кольцом с гербом Сципионов, когда слуга доложил ему о приходе черного невольника, желающего говорить с господином.
Корнелий приказал его ввести. Негр передал Публию глиняный черепок, на котором Эвлеус написал приглашение от имени Клеа.
Юноша принял это вероломное орудие врагов как милость богов. Со страстной стремительностью, без тени подозрения, он написал на убогом черепке: «Я буду».
Письмо в сенат Публий хотел собственноручно и незаметно вручить тому же послу, который вчера передал ему бумаги из Рима; потом он решил отправиться на свидание. Скорей он предпочел бы отказаться от царских сокровищ, чем от свидания с Клеа. Поэтому он, ни в каком случае, не мог присутствовать на царском ужине. Теперь он горько сожалел об отсутствии верного друга Лисия. Ему не хотелось оскорбить царицу отказом, а Лисий был настолько же искусен в придумывании всевозможных отговорок, насколько Публий был на них не способен. Торопливо набросав несколько строк греку с просьбой сообщить царице, что спешные дела не позволяют ему явиться во дворец на ужин, молодой римлянин взял плащ, надел дорожную шляпу с широкими полями и без провожатого, с письмом и палкой, пешком отправился в гавань.
Солдаты и охранная стража, наполнявшие двор дворца, приняв Публия за посланца, по его быстрой и уверенной походке, не решались его остановить. Таким образом, никем не узнанный, Публий достиг гостиницы в гавани. Здесь, среди кормчих и купцов, ему пришлось более часа ожидать гонца, проводившего время в более веселом отделении для приезжих. Публию было необходимо о многом с ним переговорить, но юноша спешил, так как ему следовало отправиться в путь за час до полуночи, чтобы не опоздать на свидание. Хотя времени оставалось вполне достаточно, но для влюбленного никогда не кажется рано.
Чтобы остаться неузнанным, юноша не взял колесницу, а только нанял у хозяина за хорошую плату сильного мула. Римлянин, радостно настроенный перед предстоящим свиданием, вложил золотую монету в руку дремавшего за прилавком маленького сына хозяина и щедро заплатил за кислое местное вино, предложенное под громким названием «благородного фалернского».
С восторгом и удивлением смотрел хозяин, как его щедрый гость одним сильным прыжком вскочил на спину мула. Самому Публию казалось, что с детства ни разу он не чувствовал себя таким бодрым и задорно веселым, как в эту минуту.
Путь из гавани к могилам Аписа был совсем другого рода, чем дорога из дворца, по которой отправилась Клеа. Днем по первой дороге всегда шли группы богомольцев, а ночью Публий не рисковал сбиться с пути, потому что мул хозяина гостиницы хорошо знал привычную дорогу, по которой ежедневно возил богомольцев на поклонение Серапису и могилам Аписа.
Все присутствовавшие при отъезде Корнелия решили, что он возвращается в город, во дворец царя.
Медленной рысью ехал Публий по улицам города. Проезжая мимо таверны, он услышал веселый смех кутивших солдат, и ему самому хотелось смеяться. Но когда его охватило молчание пустыни и звезды показывали, что до часа свидания еще далеко, юноша поехал тише, и чем ближе продвигался он к цели, тем серьезнее становился, и сильнее билось в груди его сердце.
Должно быть, произошло что-нибудь очень важное, если Клеа назначила свидание в такой час и в таком месте. Или, может быть, она была такая же, как тысячи женщин, и он спешит на обыкновенное любовное свидание? Разве еще несколько дней назад она не ответила на его взгляд и не взяла от него фиалки? Один раз промелькнула эта мысль в его голове, но Публий моментально ее отбросил как недостойную его самого. Скорей царь мог бы предложить нищему разделить с ним трон, чем эта девушка пригласит его на любовное свидание в глухое место. Очевидно, прежде всего она желала узнать об участи сестры, может быть, поговорить о родителях, но во всяком случае она не решилась бы позвать его сюда, если бы не доверяла ему вполне. И это сознание наполняло его гордостью и горячей страстью к той, которая так властно овладела его душой.
Между тем как мул медленно, но уверенно ступал по едва видной дороге, молодой римлянин смотрел на небо, на быструю смену облаков, которые то закрывали лик Селены черной густой пеленой, то разрывались, и серебристое сияние прорезывалось сквозь их разрывы блестящей струей.
Неотступная мысль о Клеа не покидала Публия, и он ясно увидел перед своим мысленным взором любимое лицо. Потрясенный этим призраком, он бросил поводья и простер руки к прекрасному видению, но оно уходило все дальше и дальше. Порыв западного ветра осыпал пылью его лицо, и когда Публий открыл глаза, видение исчезло.
У могил Аписа Корнелий рассчитывал встретить солдата или сторожа, чтобы поручить им мула, но, к его удивлению, в глубоком безмолвии ночи не раздавалось ни одного звука. Все было так тихо и неподвижно, точно вокруг вымерло все живое. Казалось, будто злой демон внезапно лишил его слуха. Ни единого звука не долетало до него. Только в городе мертвых да в пустыне можно встретить такую тишину. Привязав мула к гранитной плите, покрытой надписями, юноша направился к назначенному месту.
