Мне показалось, что и Галл старается только оттянуть время.
В то время как я прислушивался, затаив дыхание, чтобы не пропустить ни слова Клеопатры, ко мне подбежал мой помощник, который, после того как римляне прогнали работников, спрятался между двумя гранитными плитами. Он сообщил мне, что Прокулей с двумя слугами забрался в гробницу по лестнице с противоположной стороны.
Я бросился к царице предупредить ее, так как измена была очевидна. Но я опоздал.
О Дион! Успей я несколькими мгновениями раньше, случилось бы, может быть, нечто еще более ужасное, но она, царица, была бы избавлена от того, что грозит ей теперь. Чего она может ожидать от победителя, который не постыдился прибегнуть к гнусной хитрости, чтобы захватить благородную беззащитную, побежденную женщину живой?
Смерть освободила бы несчастную от тяжкой скорби и унижения! Она уже подняла кинжал! Я видел, как сталь блеснула в ее прекрасной руке… Нет, нужно перевести дух! Буду рассказывать по порядку. И без того у меня путаются мысли, как только я вспомню об этом ужасном событии.
Чтобы передать то, чему я стал свидетелем, надо быть поэтом, художником слова… Мы были в гробнице. Стены из черного камня, черные колонны и потолок, все черного цвета… Повсюду гладко отполированный камень, блестящий, как зеркало. Саркофаги и пространство, окруженное канделябрами, ярко освещены. Каждое кровавое пятно на руке, каждый рубец, каждая царапина на белоснежной груди, которую несчастная женщина разрывала ногтями в припадке отчаяния, отчетливо выделяются при этом праздничном освещении. Далее направо и налево сгущается мрак, а в глубине зала, вдоль стен, черная тьма, как в настоящем, подлинном гробу. Повсюду на гладкой поверхности порфировых колонн, на блестящем черном мраморе и серпентине искрились и играли огоньки свечей. Они колебались и дрожали от ветра: казалось, это носятся беспокойные души отверженных. В глубине зала было черно, как в преддверии Гадеса, но и туда проскальзывали светлые полосы — солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели ставней! Как все это действовало на воображение! Родина мрачной Гекаты
[81]
! А царица!.. Но я уже слышу, как ты восклицаешь: «Художник, художник! Вместо того чтобы спешить, действовать, он погружается в созерцание игры света и теней в царской гробнице». Да, я слишком, слишком поздно явился! Но тут не было моей вины, я не зевал и не терял времени!
Спускаясь по лестнице, я видел в зале только труп Антония на ярко освещенном ложе, а направо от него Хармиону и Иру, которые тщетно пытались поднять опускную дверь. Она вела в погреба, где были сложены горючие вещества. Они хотели зажечь их по приказу царицы.
Никого из посторонних не было в зале. Я уже пробежал несколько ступеней, когда… Прокулей с двумя солдатами внезапно появился с противоположной стороны. Вне себя, я бросаюсь в зал и слышу пронзительный крик Иры: «Царица, тебя хотят схватить!» Клеопатра поворачивается, видит перед собой Прокулея, быстрее молнии выхватывает из-за пояса маленький кинжал и замахивается, желая пронзить себе грудь. Какая картина! Облитая ярким светом, она казалась воплощением торжествующей победы, благородной гордости, которая творит великие дела, но потом, потом… Что последовало потом…
Точно разбойник, ночной убийца, бросился на нее Прокулей и, схватив за руку, отнял кинжал. Его высокая фигура на минуту заслонила от меня царицу. Но когда она, пытаясь освободиться от негодяя, снова обратилась лицом к залу, что с ней сделалось! Ее огромные глаза, ты знаешь их, казались вдвое больше, горели презрением, ненавистью, враждой. Их мягкий свет превратился в пожирающее пламя. А Прокулей, этот вельможа, поэт, благородство которого прославляют на Тибре, схватил беззащитную женщину — достойный отпрыск славного дома — и стиснул ее, как будто должен был напрячь все силы, чтобы удержать это воплощение нежной женственности. Конечно, гордая кровь львицы, побежденной хитростью, заставляла ее рваться из этих унизительных объятий, и он — завидная честь! — дал ей почувствовать свою силу. Я не пророк, но говорю тебе, Дион: этой позорной борьбы, этого взгляда он не забудет до своего последнего часа. Случись это со мной, я проклял бы жизнь.
Да и римлянин изменился в лице. Бледный как смерть, он продолжал исполнять то, что считал своей обязанностью. Он не погнушался обыскать ее платье собственными вельможными руками: нет ли при ней яда или оружия. При этом помогал ему вольноотпущенник Эпафродит, приближенный Октавиана.
Они обыскали также Хармиону и Иру, не переставая расписывать милосердие Октавиана, который будто бы сохранит за Клеопатрой все, что приличествует сану царицы.
Наконец, их отправили на Лохиаду, я же стоял как оглушенный, образ несчастной царицы преследовал меня. Не образ обворожительной женщины, а воплощение скорби, отчаяния, бешенства и гнева.
Эти глаза, метавшие пламя, распущенные волосы, на которых запеклась кровь Антония… Ужасно, ужасно! Кровь застыла в моих жилах, точно я увидел лицо Медузы, обвитое змеями, на щите Афины.
Я не мог предупредить ее или остановить руку предателя, и тем не менее она бросила на меня полный упрека взор. Он до сих пор преследует и терзает меня. Быть может, кроткий взор Елены изгонит из моей памяти это ужасное лицо и вернет мне покой.
Дион ласково взял его за руку и напомнил, что даже этот проклятый день, по словам самого Горгия, принес кое-что хорошее.
При этом напоминании архитектор несколько оживился и поспешил заметить, что для города, для Диона и для Барины этот день действительно принес много доброго.
Затем он перевел дух и продолжал свой рассказ:
— Я пошел домой, точно пьяный. Доступ к царице и ее приближенным был воспрещен. Но от нубиянки Анукис я узнал, что Клеопатре от имени Октавиана было разрешено выбрать себе дворец для жительства и что она избрала Лохиаду.
По дороге домой меня задержала толпа у большого гимнасия. Октавиан вступил в город, и, как мне передавали, народ встретил его приветственными криками и бросался перед ним на колени. Наши гордые александрийцы, распростертые в пыли перед победителем! Это глубоко возмутило меня, но вскоре мой гнев смягчился.
В толпе перед гимнасием меня узнали, расступились, и не успел я решиться на что-нибудь, как уже был за воротами. Длинный Фрикс подхватил меня под руку. Он всегда умеет пробраться на лучшее местечко, так и тут; минуту спустя мы очутились перед трибуной.
Ждали Октавиана, который принимал поздравления от эпитропов, членов совета, гимнасиархов
[82]
и не знаю кого еще.
Фрикс рассказал мне, что Октавиан при вступлении в город послал за своим бывшим воспитателем, велел ему сопровождать себя и даже пожелал увидеть его сыновей. Вообще отличил философа перед всеми. Это, конечно, выгодно для тебя и твоих близких: ведь он брат Береники и дядя твоей жены. Цезарь исполнит все, что он пожелает. Ты скоро узнаешь, как он почитает и ласкает старика. Я не сержусь на Ария; он заступался за Барину, известен как хороший философ, да и в храбрости никому не уступит. Несмотря на Акциум и единственное постыдное дело, в котором можно упрекнуть Антония — я имею в виду выдачу Турилла, — Арий остался в Александрии. А уж если Антоний выдал убийцу Цезаря, то мог бы воспользоваться и другом его племянника как заложником.
