Фирма послала меня на шесть недель в Копенгаген, и когда я
вернулся, то узнал, что Джон Хенрахен – один из постоянных посетителей 249Б –
умер от рака. Был произведен сбор средств для его жены, которая оказалась в
трудном положении. Меня уговорили заняться подсчетом собранной суммы и
оформлением банковского чека. Набралось больше десяти тысяч долларов. Я передал
чек Стивенсу и предполагаю, что он отослал его по почте.
Так уж случилось, что Арлин Хенрахен была членом
театрального общества Эллен, и Эллен рассказала мне через какое-то время, что
Арлин получила анонимный чек на десять тысяч четыреста долларов. К чеку
приложена короткая и загадочная записка: «От друзей вашего мужа Джона». «Разве
это не самая удивительная вещь, которую ты когда-либо слышал в жизни?» –
спросила меня Эллен.
«Нет, – сказал я, – но, по-видимому, она входит в первую
десятку. У нас есть еще клубника, Эллен?»
Прошли годы. Я обнаружил наверху в 249Б множество комнат:
кабинет, спальню, где гости иногда оставались на ночь (хотя после того, как я
услышал звук удара или мне показалось, что я услышал, лично я предпочел бы
остановиться в хорошем отеле), небольшой, но хорошо оборудованный
гимнастический зал и бассейн с сауной.
Кроме того, имелось также длинная узкая комната во всю длину
здания с двумя дорожками для игры в шары.
За эти годы я перечитал романы Эдварда Грей Севиля и открыл
для себя совершенно удивительного поэта, равного, может быть, Эзре Паунду и
Уолласу Стивенсу, по имени Норберт Роузен. Согласно справке в конце одного из
томов его сочинений, он родился в 1924 и был убит в Анзио. Все три тома его
лирики были изданы фирмой «Стэдхем и сын» в Нью-Йорке и Бостоне. Помню, что я
вновь побывал в нью-йоркской публичной библиотеке в один из светлых дней (я не
уверен, в каком именно году) и заказал подшивку «Литерари Маркет Плейс» за 20
лет. Это было ежегодное издание форматом с «Желтые страницы», одну из
крупнейших газет в городе. Мне кажется, что служащий библиотеке готов был
отказать мне. Но я настаивал и тщательно просмотрел каждый том. И если
предполагалось, что в ЛМП указаны все издатели США, то я не обнаружил там фирму
«Стэдхем и сын». Год спустя или, может быть, два я разговаривал с владельцем
книжной антикварной лавки и спросил его об этом издании. Он никогда не слышал о
нем.
Я подумал о том, чтобы спросить Стивенса, но вспомнил о
предупреждении, которое увидел в его глазах, и решил оставить свой вопрос без
ответа.
И, конечно, на протяжении всех этих лет, было рассказано
немало историй.
Смешных, о потерянной или приобретенной любви, тревожных и
даже несколько рассказов о войне, хотя и не таких, о которых думала Эллен,
задавая мне вопросы.
Лучше всего я помню истори»ю Джерарда Тоузмена – его рассказ
об американском оперативном центре, обстрелянном артиллерией за четыре месяца
до окончания Первой мировой войны, весь личный состав которого погиб, за
исключением Тоузмена.
Лесроп Каррутэрс, американский генерал, которого каждый
тогда считал безумным (он был ответственным за, по крайней мере, восемнадцать
тысяч смертей ), стоял у карты линий фронта, когда взорвался снаряд. Он
объяснял очередную безумную операцию на флангах, которая могла бы стать
успешной только с точки зрения производства новых вдов.
Когда пыль рассеялась, Джерард Тоузмен, растерянный и
оглушенный, весь в крови, сочившейся из его носа, ушей и уголков глаз, подошел
к телу генерала. Оглядев то, что осталось от центра, он посмотрел вниз… и
закричал, а потом рассмеялся.
Собственного голоса он не слышал, но его крики и смех привлекли
внимание врачей, убедившихся, что кто-то остался жив под этими развалинами.
Каррутэрс не был изувечен взрывом, по крайней мере, как
сказал Тоузмен, «не в том виде, в какой солдаты этой затяжной войны привыкли
представлять себе увечье – люди с оторванными руками, без ног, без глаз, с
легкими, сморщенными от газа. Нет, – сказал он – ничего этого не было. Мать
этого человека сразу бы опознала его. Но карта… та карта перед которой он
стоял, когда разорвался снаряд…
Она каким-то образом впечаталась в его лицо. Тоузмен смотрел
на ужасную татуированную маску смерти. На надбровной дуге Лесропа Каррутэрса
находился каменистый берег Бретани, Рейн, как голубой рубец, струился вниз по
его левой щеке. Несколько винодельческих провинций расположились на его подбородке.
Сахара обхватила его горло, как петля палача, а на вздутом глазном яблоке
отпечаталось слово «Версаль».
Это была наша рождественская история 197… года.
Я вспоминал много других, но для них здесь нет места. Честно
говоря, и для истории Тоузмена также… но это была первая «Рождественская
история», услышанная мною в 249Б, и я не мог удержаться от того, чтобы ее не
рассказать. Наконец, во вторник перед нынешним рождеством, после того, как
Стивенс хлопнул в ладоши, призывая нас к вниманию, и спросил, кто осчастливит
нас рождественской историей, Эмлин Маккэррон проговорил: «Думаю, что у меня
есть кое-что заслуживающее внимания. Лучше рассказать сейчас, чем никогда.
Господь закроет мои уста довольно скоро».
За все годы проведенные мной в 249Б, я никогда не слышал,
чтобы Маккэррон рассказывал истории. Может быть, именно поэтому я вызвал такси
столь рано и, когда Стивенс разнес пунш шестерым собравшимся, кто отважился
выбраться из дома в этот холодный и ветреный вечер, почувствовал сильное
волнение. Я не был в одиночестве – те же чувства отражались на лицах остальных
присутствующих.
Старый и сухой, Маккэррон сидел в центральном кресле у
камина, держа пакетик с порошком в своих узловатых руках. Он высыпал его, и мы
смотрели на меняющее цвет пламя, пока оно вновь не стало желтым. Стивенс обошел
нас, предлагая бренди, и мы отдали ему его рождественский гонорар. В какой-то
момент во время этой церемонии я услышал звон монет, переходящий из рук дающего
в руки получателя; в другой раз при свете огня я увидел тысячную купюру. В
обоих случаях Стивенс был одинаково почтителен и корректен. Вот уже десять лет,
немногим больше или меньше, прошло с тех пор, когда я впервые переступил порог
249Б вместе с Джоржем Уотерхаузом, и в то время как многое изменилось в мире
снаружи, ничего не менялось здесь внутри. Казалось, что Стивенс не постарел не
то, что бы на один месяц а даже ни на один день.
Он удалился в тень, и на мгновение воцарилась абсолютная
тишина. Мы слышали даже, как шипел кипящий сок на дровах в камине. Эмлин
Маккэррон смотрел в огонь, и мы проследили за его взглядом. Языки пламени
казались особенно неистовыми в этот вечер.
Я почувствовал себя загипнотизированным огнем. То же самое,
как я предполагаю, должен был ощущать и пещерный человек, породивший нас, сидя
у костра в то время, как ветер гулял и завывал вокруг его холодной пещеры. Наконец,
не отводя глаз от огня, немного наклонившись вперед и соединив руки между
коленями, Маккэррон заговорил.
II
Метод дыхания
Мне сейчас почти восемьдесят, что говорит о том, что я
родился вместе с веком. Вся моя жизнь была связана со зданием, которое стоит
прямо поперек Мэдисон Сквер Гарден. Это здание, выглядящее как большая серая
тюрьма, является в настоящее время больницей, как должно быть известно многим
из вас. Это – больница Гарриет Уайт Мемориал.
