В тот день я взял с собой хирургические щипцы, даже не знаю,
почему. Я не пользовался ими более трех лет после того, как один врач, не буду
называть его, пробил ими висок новорожденного, вытаскивая его из чрева матери.
Ребенок мгновенно умер.
Но, тем не менее, мои щипцы были при мне в тот вечер.
Тело мисс Стенсфилд напряглось, а живот стал как камень. Я
увидел темя ребенка, окровавленное, в плевре, но пульсирующее. Значит, он был
жив.
Твердь снова размягчилась. Темя исчезло из вида. Чей-то
голос позади меня спросили: «Чем могу помочь, доктор?»
Это была медсестра средних лет, тот тип женщины, который
часто становится опорой в нашей профессии. Ее лицо было бледным, как молоко, и
хотя на нем застыло выражение суеверного ужаса при виде этого странно дышащего
тела, я не заметил в ее глазах ни малейшего признака того опасного состояния
шока, которое лишает людей способности действовать. «Нужна простыня, – быстро
сказал я. – Думаю, что у нас есть еще шанс.
Позади нее я разглядел около дюжины человек из больницы,
столпившихся на ступенях и не желающих приблизиться. Много ли им было видно
оттуда? У меня не было возможности узнать об этом наверняка. Могу лишь сказать,
что в течение нескольких дней после того случая многие в больнице избегали меня
(некоторые и после), и никто, включая и эту медсестру, никогда не спрашивал
меня о том, что произошло.
Она повернулась и направилась к больнице.
«Сестра! – позвал я. – У нас не времени. Возьмите простыню в
„Скорой“. Ребенок вот-вот появится».
Она подошла к машине, скользя по мокрому снегу своими
туфлями на белых каблуках. Я повернулся к мисс Стенсфилд.
Вместо того, чтобы замедлиться, дыхание стало более
учащенным, и тело снова напряглось. Голова ребенка появилась опять, но на этот
раз не исчезла. Он просто начал выбираться наружу. Щипцы не понадобились вовсе.
Ребенок словно выплыл в мои руки. Я видел, как снег падал на его окровавленное
тельце. Это был мальчик. Его маленькие кулачки зашевелились и он издал тонкий
жалобный крик.
«Сестра! – закричал я. – Шевелите побыстрей вашей задницей,
черт бы вас побрал!»
Это прозвучало слишком грубо, но на мгновение я
почувствовал, что я снова во Франции и снаряды опять будут свистеть над
головой.
Раздался рокот пулеметов, и немцы будут возникать из мрака,
скользя, падая и умирая в грязи и копоти. «Дешевое волшебство» – подумал я,
видя, как человеческие тела шатаются, поворачиваются и падают. – Но ты права,
Сандра, это все, что мы имеем».
Я никогда еще не был настолько близок к тому, чтобы потерять
рассудок, джентльмены.
«Сестра, ради всего святого!»
Ребенок заплакал опять – такой тонкий, потерянный звук! – и
замолчал. Пар, поднимавшийся от его тела, стал намного реже.
Я поднес его лицо ко рту, ощущая запах крови и легкий аромат
плаценты. Дунув в его рот, я услышал слабый ответный вздох. Наконец, медсестра
подошла, и я протянул руку за простыней.
Она стояла в нерешительности, не отдавая мне простынь.
«Доктор, а что… что если это монстр?»
«Дайте мне простыню, – сказал я. – Дайте мне ее, иначе я
надену вам вашу задницу на голову».
«Хорошо, доктор», – ответила она очень спокойно (мы должны
благословлять женщин, джентльмены, которые часто понимают нас только потому,
что не пытаются понять). Я завернул ребенка и отдал его медсестре. «Если вы
уроните его, я заставлю вас съесть эту простыню».
«Да, доктор».
Я наблюдал, как она возвращалась в больницу ребенком и как
толпа расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и попятился от тела. Это
дыхание, как у ребенка – толчок, пауза… толчок… пауза.
Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то наткнулась. Я
обернулся. Это была ее голова. Подчинившись какому-то приказу внутри меня, я
встал на колено и перевернул голову. Глаза были раскрыты – ее карие глаза,
которые всегда были полны жизни и решимости. И они все еще были полны
решимости. Джентльмена, она видела меня, Ее зубы были плотно сжаты, а губы чуть
приоткрыты. Я слышал, как воздух входил и выходил через эти зубы и губы в ритме
«паровоза». Ее глаза двигались: они скосились чуть влево, словно чтобы лучше
меня видеть. Ее губы раскрылись. Они выговорили четыре слова: «Спасибо, доктор
Маккэррон». И я услышал их, джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых связок,
в двадцати футах от меня. Но поскольку ее язык, губы и зубы – то, что мы
используем для артикуляции слов, находились здесь, ее слова были лишь набором
звуков. Однако, количество этих звуков соответствовало количеству гласных во
фразе «Спасибо, доктор Маккэррон».
«Поздравляю, мисс Стенсфилд, – сказал я. – У вас мальчик».
Ее губы пришли в движение, и позади меня раздались тонкий
едва различимый звук… аииии…
Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь они
смотрят на что-то вне меня, может быть, на это черное, заснеженное небо. Потом
они закрылись. Она задышала снова и остановилась. Все было кончено.
От тех событий, что произошли у меня на глазах и свидетелями
которых стали служанка, водитель и, может быть, кто-то вдаль, поверх парка, как
будто ничего достойного внимания и не произошло, и такая удивительная решимость
ничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире. Или, что еще хуже,
только она одна и имела какое-то значение, только в ней одной был какой-то
смысл.
Помню, что я стоял на коленях перед ее головой и рыдал. Я
все еще рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры помогли мне встать и
увели в больницу.
У Маккэррона погасла трубка.
Он зажег ее, а мы продолжали сидеть в абсолютной тишине.
Снаружи яростно завывал ветер. Маккэррон посмотрел по сторонам, словно
удивляясь, что мы еще оставались в комнате.
«Вот и все, – сказал он. – Конец истории!»
«Чего вы еще ждете? Огненные колесницы?» – фыркнул он, а
потом задумался.
«Я оплатил все расходы на ее похороны. У нее больше никого
не было, вы знаете. – Он улыбнулся. – Да, моя медсестра, Элла Дэвидсон,
настояла на том, чтобы внести двадцать пять долларов, что для нее было огромной
суммой. Но когда Дэвидсон настаивает на чем-то…» Он пожал плечами и затем
рассмеялся.
«Вы уверены, что это не было простым рефлексом? – услышал я
собственный голос. – Вы действительно уверены…»
«Абсолютно уверен», – невозмутимо сказал Маккэррон. –
Завершение родов длилось не секунды, а минуты. И иногда я думаю, что она могла
бы держаться и дольше, если бы было необходимо. Слава богу, что этого не
понадобилось».
«А что с ребенком?» – спросил Иохансен.
Маккэррон затянулся. «Его усыновили, – сказал он. – И вы
понимаете, что даже в те времена все документы об усыновлении держались в
секрете». «Понятно, но что с ребенком?» – снова спросил Иохансен, и Маккэррон
засмеялся с некоторым раздражением.
