Вот для чего был нужен Энди. Они вытащили его из прачечной и
посадили в библиотеку, но если взглянуть на дело с другой стороны, работа
осталась той же самой. Просто теперь ему приходилось отмывать грязные деньги, а
не грязные рубашки.
Однажды он сказал мне, что прекрасно понимает происходящее,
но нисколько не волнуется насчет своей деятельности. Те махинации, в которые он
был вовлечен, все равно продолжались бы – с его участием или без него, какая разница…
Никто не спрашивал его согласия попасть в Шоушенк, он всего лишь невинный
человек в этой чертовой тюрьме, человек, которому крупно не повезло, а вовсе не
миссионер и не апостол.
– Кроме того, Ред, – продолжал Энди со своей характерной
полуусмешкой. – То, что я делаю здесь, не слишком отличается от того, чем я
занимался на свободе. Люди, которые прибегают к моей помощи в Шоушенке, в
большинстве своем – тупые, жестокие чудовища. Люди, которые правят миром,
лежащим за этими стенами, тоже жестоки, и тоже чудовища, разве что они не
настолько тупы: планка компетентности стоит чуть повыше. Не слишком, но слегка.
– Но «колеса», – возразил я, – заставляют меня беспокоиться.
Я не хочу совать нос не в свои дела, но мне это все не приятно. Все эти
транквилизаторы, корректоры, прочие хреновины – всем этим заниматься мне очень
не хочется.
– Но ведь и я не большой сторонник колес. Ты же знаешь.
Впрочем, я не слишком увлекаюсь и спиртным… И ведь учти, не я проношу их в
тюрьму, не я их продаю. Скорее всего, этим занимаются охранники.
– Но…
– Знаю, что ты хочешь сказать. Есть люди, Ред, которые
отказываются участвовать во всем этом. Они не хотят марать руки. Это называют
святостью, и белый голубь садится на плечо твое и гадит тебе на рубашку. Есть
другая крайность: славные малые, которые готовы валяться в грязи и вымазываться
в дерьме ради всего, что принесет им доллар – оружие, наркотики, да все, что
угодно. Тебе ведь предлагали такого рода контракты?
Я кивнул. Такое случалось неоднократно на протяжении многих
лет. Люди видят, что вы тот человек, который может достать все и, заключают
они, если вы приносите им батарейки для радио или сигарету с травкой, то так же
легко можете предоставить им парня, который может по их заказу сунуть
кому-нибудь перо под ребра.
– Да, от тебя этого ожидают, Ред Но ты ведь этого не
сделаешь. Потому что ты знаешь, что есть третий путь, его и выбирают такие
люди, как мы. Да и все разумные люди в этом обществе. Ты балансируешь по самому
краю, выбираешь меньшее из двух зол и следишь за тем, чтобы волки были сыты и
овцы целы. И можно сделать вывод, насколько хорошо у тебя это получается,
изучив, насколько хорошо ты спишь и не видишь ли кошмаров. Можно действовать
среди всей этой грязи, имея перед собой добрые намерения.
– Благие намерения? – засмеялся я. – Слыхали мы о таком.
Говорят, ими дорога в ад вымощена.
– Не верь в это. – Отвечал Энди, чуть помрачнев. Мы уже в
аду. Он прямо здесь, в Шенке. Они торгуют наркотиками, и я говорю им, как
отмыть деньги, на этом нажитые. Но я также держу библиотеку, и знаю добрые две
дюжины ребят, которые после подготовки, с помощью моей литературы, смогут
продолжить образование. Возможно, когда они выйдут отсюда, то не пропадут в
этом жестоком мире. Когда в 1957 году я просил вторую комнату для библиотеки, я
получил ее. Потому что администрации выгодно видеть меня счастливым. Я беру не
дорого. И доволен.
Население тюрьмы медленно увеличивалось на протяжении
пятидесятых, затем в шестидесятых возросло довольно резко. В это время каждый школьник
в Америке только и мечтал о том, чтобы попробовать наркотики, нисколько не
пугаясь смехотворных наказаний за их употребление. Да, тюрьма была переполнена,
но даже в это время у Энди не было сокамерников. Правда, ненадолго к нему
подселили огромного молчаливого индейца по имени Норманден, которого звали, как
всех индейцев в Шенке, Вождь. Большинство долгосрочников считало Энди чокнутым,
а он только улыбался. Он жил один и наслаждался покоем… Как было замечено,
администрации было выгодно видеть его счастливым.
В тюрьме время тянется медленно, иногда кажется, что оно и
вовсе останавливается. Но, на самом деле, оно течет, течет… Джордж Дуней
покидал сцену под шум газетчиков, выкрикивающих: «скандал!», «коррупция!»,
«чрезвычайное происшествие!». Стэмос пришел на пост, на протяжении последующих
шести лет Шенк напоминал ад. Кровати в лазарете и одиночки в карцере никогда не
пустовали.
Однажды в 1957 году я взглянул в маленькое зеркальце от
бритвенного набора, которое я хранил у себя в камере, и увидел сорокалетнего
мужчину. В 1938 сюда пришел ребенок, мальчишка с огромной копной рыжих волос.
Сходящий с ума от угрызений совести, помышляющий о самоубийстве. Мальчишка
повзрослел. Рыжая шевелюра поседела и стала редеть понемногу. Вокруг глаз
появились морщинки. Сегодня я видел пожилого человека, ожидающего, когда его
выпустят на свободу. Если выпустят. Это ужаснуло меня: никто не хочет стареть в
неволе.
Стэмос ушел в 1959. Еще до этого времени вокруг так и
роились вынюхивающие сенсацию журналисты, один из них даже ухитрился провести
четыре месяца в Шенке в качестве заключенного. Итак, они уже открыли рты, чтобы
кричать: «скандал!», «попавшийся взяточник!», но прежде, чем над его головой
окончательно сгустились тучи, Стэмос свалил. Я его прекрасно понимаю. Если бы
он был действительно пойман и уличен во всех своих грязных делишках, он здесь
бы и остался. А кому этого хочется? Байрон Хедлей ушел двумя годами раньше. У
этого ублюдка был сердечный приступ, и он взял отставку, к превеликой радости
всего Шенка.
Энди в связи с аферами Стэмоса не тронули. В начале 1959 в
тюрьме появился новый комендант, новый помощник коменданта и новый начальник
охраны. Около восьми последующих месяцев Энди ничем не отличался от прочих
заключенных. Именно в этот период к нему подселили Нормандена. Потом все
вернулось на круги своя. Норманден съехал, и Энди опять наслаждался покоем
одиночества. Имена на верхушке администрации меняются, но делишки
прокручиваются все те же. Я говорил однажды с Норманденом об Энди. – Славный
парень, – сказал индеец. Разговаривать с ним было очень сложно: у бедняги была
заячья губа и треснутое небо, слова вырывались наружу с шумом, плевками и
шипением, так что трудно было что-либо разобрать.
– Мне он понравился. Никогда не.подшучивает. Но он не хотел,
чтобы я жил там. Это можно понять. Ужасные сквозняки в камере. Все время
холодно. Он никому не позволяет трогать свои вещи. Я ушел. Славный парень, не
издевается, не подшучивает. Но сквозняки ужасные.
Рита Хейворт висела в камере Энди до 1955, если я правильно
помню. Затем ее сменила Мерлин Монро. Тот самый плакат, где она стоит около
решетки сабвея, и теплый воздух развевает ее юбку. Монро продержалась до 1960,
и когда она была уже почти совсем затерта, Энди заменил ее на Джейн Менсфилд.
Джейн была, простите за выражение, соска. Через год или около того ее сменили
на английскую актрису, кажется, Хейзл Курт, но я не уверен. В 1966, убрав и ее,
Энди водрузил на стену Реквель Велч. Этот плакат висел шесть лет. Последняя
открытка, которую я помню – хорошенькая исполнительница песен в стиле
кантри-рок Линда Ронстат.
