– Что ж, произнес Нортон, – для меня вполне очевидно, что
этот молокосос Вильяме был Вами совершенно очарован. Попал под Ваше влияние,
скажем прямо. Он услышал Вашу горестную историю, и вполне естественно с его
стороны было желание как бы… оправдать Вас и приободрить. Вполне естественно.
Он молод, не слишком рассудителен. Он никак не мог предвидеть, в какое
состояние это Вас приведет. Все, что. я могу предложить…
– Разве я бы об этом не подумал? – Перебил Энди. – Но я
никогда не говорил Томми от том человеке, работавшем при клубе. Более того,
никому не мог об этом говорить, в этом просто не было необходимости. Но
описание сокамерника Томми и того парня, которого я помню… они же идентичны!
– Прекрасно, но теперь Вы склоняетесь к одностороннему
восприятию действительности, – Ответил Нортон. Фразочки типа «одностороннее
восприятие действительности» усваиваются в большом количестве людьми,
проходящими обучение, чтобы потом работать в исправительных учреждениях. И они
применяют эти словечки к месту и не к месту.
– Но это не так, сэр.
– Это Ваша точка зрения. Моя же принципиально иная. И
учтите, что у меня нет никаких фактов, кроме Вашего слова, что действительно
такой человек работал в клубе «Фальмауф Хилл». – Нет, сэр, не только, потому
что… – Подождите, – остановил его Нортон, голос его становился все громче и
уверенней, – давайте посмотрим на дело с другой стороны. Предположим на
секунду, просто предположим, не более, что действительно существовал человек по
имени Элвуд Блеч.
– Блайч, поправил Энди.
– Пусть Блайч, какая разница. И будем считать, что он
действительно являлся сокамерником Томаса Вильямса в Роуд Айленд. Шансы очень
высоки, что он сейчас уже на свободе. Более чем высоки. Ведь мы даже не знаем,
сколько времени он провел в тюрьме, прежде чем попал в камеру Вильсона, не так
ли? Известно только, что он был осужден на шесть лет.
– Нет. Мы не знаем, сколько времени он отсидел. Но я
полагаю, есть шанс, что он все еще там. Даже если это не так, в тюрьме
сохранились сведения о его последнем адресе, имена близких друзей и
родственников.
– То и другое, как Вы понимаете, может ровным счетом ничего
не значить. Концы вводу, и все тут.
Энди секунду помолчал, затем взорвался:
– Да, но есть шанс, так ведь?
– Да, конечно. Итак, Дюфресн, предположим далее, что Блейч
не только существует, но и находится поныне в Роуд Айленд. И что же, по-вашему,
он скажет, когда мы придем к нему с показаниями Вашего Томми? Возможно, он
упадет на колени, возведет глаза к небу и, рыдая, признается во всех своих
грехах?
– Как можно быть настолько тупым? – пробормотал Энди так
тихо, что Честер едва мог его слышать. Зато коменданта он услышал превосходно.
– Что?! Как Вы меня назвали?!
– Тупым! – закричал в ответ Энди, – или это намеренно?
– Дюфресн, Вы отняли пять минут моего времени – нет, семь –
а я сегодня очень занят. Итак, полагаю, нашу встречу можно объявить законченной
и…
– В клубе хранятся все старые бланки и карточки, Вы хоть это
понимаете? – продолжал кричать Энди. – У них и налоговые бланки, и В-формы, и
компенсационные карточки для уволенных, и на каждой его имя! Кто-нибудь из
администрации, кто работал в клубе прежде, остался там и сейчас! Возможно, и
сам старик Бриггс, ведь прошло пятнадцать лет, а не вечность! Они вспомнят его!
Если Томми подтвердит все, что рассказывал ему Блейч, и Бриггс удостоверит, что
Блейч действительно работал при клубе, мое дело возобновят! Я смогу…
– Охрана! Охрана! Уберите этого человека!
– В чем дело? – дрогнувшим голосом спросил Энди. – Это моя
жизнь, моя возможность выйти на волю, Вы это понимаете? Почему бы не сделать
всего лишь один запрос, чтоб подтвердить историю Томми? Послушайте, я заплачу…
Затем, по словам Честера, последовал легкий шум: охранники
схватили Энди и потащили его прочь из кабинета.
– В карцер, – сухо сказал Нортон, и я представляю себе, как
он при этом провел рукой по своему значку. – На хлеб и воду.
И Энди, окончательно вышедшего из-под контроля, увели.
Честер говорил, что он слышал, как уже в дверях Энди продолжал кричать на
коменданта: – Это моя жизнь! Неужели не понятно, это моя жизнь! Двадцать дней
провел Энди на «диете Нортона». Это была его первая стычка с Сэмом Нортоном и
первая черная отметка в карточке с тех пор, как он вступил в нашу маленькую
счастливую семейку.
Расскажу теперь немного о Шоушенкском карцере, раз уж к
слову пришлось. Эта старая добрая традиция восходит к началу девятнадцатого
века. В те дни никто не тратил времени на такие вещи, как «искупление»,
«реабилитация» и прочую ерунду. Вещи подразделялись четко и ясно на черное и
белое. Либо вы виновны, либо нет. Если виновны – вас полагается либо повесить,
либо посадить в тюрьму. И если вы приговорены к лишению свободы, вас не будут
отвозить в какое-то заведение, нет, вам придется рыть себе тюрьму своими
руками, и власти провинции Майн выделят для этого лопату. Вы выроете яму таких
размеров, каких вам под силу, копая от восхода солнца до захода. Затем, получив
пару шкур и корзину, вы спускаетесь вниз, а яму сверху накрывают решеткой,
сквозь которую будут бросать немного зерен или кусочек червивого мяса, а по
редким праздникам вас будут потчевать ячменной похлебкой. Испражняться придется
в корзину, а в шесть утра, когда приходит тюремщик, эту же самую корзину вы
отдаете ему для воды. А в дождливую погоду приходится спасаться под ней от
потоков воды.
Никто не проводил «в дыре» слишком долгое время – самое
большее, насколько я знаю, тридцать месяцев. Это был четырнадцатилетний
психопат, кастрировавший школьного товарища, но он был молод и здоров, когда
его посадили.
Не забывайте при этом, что за любое более тяжелое
преступление, чем пустячная кража или мелкое богохульство, вас повесят. А за
такие мелкие преступления вы проводите три, или шесть, или девять месяцев в
дыре, и выходите оттуда абсолютно бледным, полуослепшим, начинаете бояться
открытого пространства, зубы ваши шатаются и готовы окончательно вывалиться,
ноги покрыты грибком. Старая добрая провинция Майн…
Шоушенкский карцер являет собой некое более цивилизованное
подобие средневековой тюрьмы… События в человеческой жизни развиваются в трех
направлениях: хорошо, плохо и ужасно. И если вы углубляетесь в кромешную тьму
ужасного, все труднее становится делать какие-либо различия.
Чтобы попасть в карцер, вы спускаетесь на двадцать три
ступеньки в подвал. Единственный звук, проникающий туда – звук падающей воды.
Все освещение представлено тусклой шестидесятиваттной лампочкой. Камеры там
одиночные, они имеют форму бочонка, как те чуланчики, что богатые люди в своем
доме скрывают за какой-нибудь картиной. Как и в чулане, двери раздвигающиеся,
окон нет никаких, даже решетчатых, и единственное освещение – лампочка, которую
выключают в восемь вечера, на час раньше, чем гасят огни в остальных помещениях
тюрьмы. Вам приходится находиться в кромешной тьме, хотите вы этого или нет. В
камере есть вентиляция, и можно слышать, как в вентиляционной системе шуршат и
снуют крысы. В камере есть прикрученная к стене койка и большой кан без
сидения. Таким образом, у вас есть возможность проводить время тремя способами:
сидеть, испражняться или спать. Богатый выбор. Двадцать дней в таком месте
тянутся, как год, тридцать – как два года, сорок дней могут показаться
десятилетием.
