– Не надо, пап. Зачем наказывать мистера Денкера, когда во
всем виноват я. Он же без меня совсем пропадет. А я подтянусь, правда. Эта
алгебра… я просто сразу не врубился. А потом мы с Беном Тримейном позанимались,
и я начал соображать. Честное слово.
Дик Боуден понемногу смягчался. На Тодда нельзя было долго
сердиться. И его слова, что нельзя наказывать старика… с этим трудно не
согласиться. Бедняга так ждет его всегда.
– Ты, кстати, не представляешь себе, как наш математик
разбушевался. Он многим поставил пары. И даже три или четыре кола.
Боуден в задумчивости кивал головой.
– А к мистеру Денкеру я по средам, перед алгеброй, ходить не
буду. – Отцовский взгляд словно бы подсказывал Тодду правильный ход мыслей. –
Буду заниматься как бобик, вот увидишь.
– Тебе он так нравится, этот мистер Денкер?
– А что, он молодчина, – ответил Тодд вполне искренне.
– Ну хорошо. Будь по-твоему. Но чтобы к январю все вошло в
колею, ясно? Я думаю о твоем будущем, а о нем, между прочим, надо думать уже
сейчас. Уж я-то знаю.
Так же часто, как мать повторяла: «Остатки сладки», отец
говорил: «Уж я-то знаю».
– Я понял, – серьезно, по-мужски произнес Тодд.
– Тогда за дело. – Дик Боуден хлопнул сына по плечу. –
Полный вперед! – Есть! – отозвался Тодд и изобразил на лице ослепительную
улыбку. Дик Боуден провожал глазами сына не без чувства гордости. Что там ни
говори, а таких, как Тодд, еще поискать. И с чего это я взял, что он на меня
разозлился, подумал Боуден-старший. Мне ли не знать своего сына. Да я читаю его
мысли, как свои собственные. У нас с ним полный контакт. Исполнив отцовский
долг, Дик Боуден развернул чертежи и, посвистывая, погрузился в работу.
Декабрь 1974 Тодд держал левую руку за спиной. Когда дверь
открылась, он протянул Дюссандеру большой сверток.
– Веселого Рождества!
Дюссандер поморщился от его крика и сверток принял без
видимого удовольствия. Он осторожно держал его на весу, точно боясь, что вот
сейчас пакет взорвется. На улице шел дождь, и Тодду пришлось спрятать подарок
под плащ. Зря, что ли, он заворачивал его в яркую оберточную бумагу и
перевязывал цветной лентой.
– Что это? – без особого интереса спросил Дюссандер по
дороге на кухню.
– Откройте и увидите.
Тодд достал из кармана банку тонизирующего и поставил на
стол.
– Но сначала опустите жалюзи, – добавил он заговорщицким
тоном.
Дюссандер сразу заподозрил неладное.
– Жалюзи? Это еще зачем?
– Мало ли… вдруг кто следит за вами, – улыбнулся Тодд. –
Разве за столько лет это не вошло у вас в привычку?
Дюссандер опустил жалюзи. Затем налил себе виски. Затем
развязал ленту. Подарок был завернут так, как может завернуть только мальчишка,
у которого в уме вещи поважнее – посмотреть футбол или погонять во дворе шайбу.
Бумага тут и там порвана, все сикось-накось, скотч налеплен где попало. Вот что
выходит, когда за женское дело берутся нетерпеливые руки подростка. Но
Дюссандер, к собственному своему удивлению, был все же тронут. Позже, когда
прошел первый шок от увиденного, он подумал: «А ведь я мог бы и догадаться».
Это была форма. Черная эсэсовская форма. Вместе с сапогами.
Дюссандер растерянно переводил взгляд с содержимого на
броскую наклейку: «ПИТЕР». МАГАЗИН МОДНОЙ ОДЕЖДЫ, С 1951 ГОДА К ВАШИМ УСЛУГАМ!
– Нет, – глухо произнес он. – Не надену. Это, знаешь, уже
чересчур. Умру, а не надену.
– Вам напомнить, что они сделали с Эйхманом? – с металлом в
голосе спросил Тодд. – Старым человеком, далеким от политики. Так, кажется, вы
говорили? Кстати, я всю осень откладывал деньги на это дело. Восемьдесят долларов,
между прочим, вместе с сапогами. Если не ошибаюсь, в сорок четвертом вы все это
носили. И с удовольствием.
– Ну, гаденыш! – Дюссандер замахнулся кулаком. Тодд стоял не
шелохнувшись, глаза блестели.
– А ну, – сказал он, – попробуйте ударьте. Только пальцем
троньте.
Дюссандер опустил кулак. Губы у него подергивались.
– Исчадие ада, – пробормотал он.
– Надевайте, – сказал Тодд.
Дюссандер взялся за пояс халата… и остановился. Он смотрел
на Тодда рабски, с мольбой.
– Ну пожалуйста. В мои годы. Мне трудно.
Тодд покачал головой – медленно, но твердо. В глазах все тот
же блеск. Ему нравилось, когда Дюссандер молил о пощаде. Вот так же, наверно,
когда-то молили о пощаде его самого. В Патэне.
Халат Дюссандера упал на пол, он стоял перед ним в одних
трусах и тапочках. Впалая грудь, небольшой животик. Костлявые стариковские
руки. Ничего, подумал Тодд, в форме все будет иначе.
Дюссандер начал облачаться.
Через десять минут он был одет. Хотя плечи висели и фуражка
сидела кривовато, но зато эмблема – мертвая голова – безусловно смотрелась. Во
всем облике Дюссандера появилось этакое мрачное достоинство… по крайней мере в
глазах мальчика. Впервые он выглядел так, как, по мнению Тодда он должен был
выглядеть. Да, постаревший. Да, потрепанный жизнью. Но снова в форме. Не
старпер, коротающий свой век перед «ящиком», обросшим пылью, с допотопными
рожками, обмотанными фольгой, – нет, настоящий Курт Дюссандер. Упырь из Патэна.
Сам Дюссандер испытывал отвращение и чувство неловкости… и
еще, пожалуй, не сразу осознанное облегчение. Он презирал себя за эту слабость,
которая только подтверждала, что мальчик сумел прибрать его к рукам. Он был
пленником Тодда, и с каждым разом, когда он смирялся с очередным унижением, с
каждым разом, когда он испытывал это чувство облегчения, мальчишка забирал над
ним все большую власть. Но факт оставался фактом: его чуть-чуть отпустило.
Подумаешь: сукно, пуговицы, кнопки… и жалкая, к тому же, имитация. Брюки
почему-то на молнии, а не на пуговицах. Не те знаки различия, покрой скверный,
сапоги из дешевого кожзаменителя. Словом, театр. Как говорится, с него не
убудет. Тем более что…
– Поправьте фуражку! – громко сказал Тодд.
Дюссандер вздрогнул и вытаращился на него.
– Поправьте фуражку, солдат!!
Дюссандер поправил, бессознательным движением повернув
козырек под этаким ухарским углом, как делали его обер-лейтенанты, – кстати,
при всех своих погрешностях форма была обер-лейтенантская.
– Ноги вместе!
Он лихо щелкнул каблуками – это вышло у него автоматически,
так, словно десятилетия, прошедшие со времен войны, были им отброшены вместе с
домашним халатом.
