За обедом он говорил о немецких писателях, о послевоенном
восстановлении Германии, о своей работе на заводе «Эссен Мотор». Дик Боуден
задал ему несколько толковых вопросов и как будто остался доволен услышанным.
Моника Боуден выразила удивление тем, что он так поздно решился переехать в
Америку, и Дюссандер, близоруко щурясь, поведал о смерти своей жены. Моника
была само сочувствие.
И вот, они попивали отвратительный коньяк, когда Дик Боуден
вдруг сказал:
– Может быть, я вторгаюсь в личное, тогда, мистер Денкер,
пожалуйста, не отвечайте… но что, хотелось бы знать, вы делали во время войны?
Мальчик напрягся – впрочем, едва заметно.
Дюссандер улыбнулся и начал нашаривать на столе сигареты. Он
их отлично видел, но важно было сыграть без единой ошибки. Моника подала ему
пачку.
– Спасибо, дорогая. Вы замечательная хозяйка. Моя покойная
жена и та могла бы вам позавидовать.
Польщенная Моника рассыпалась в благодарностях. Тодд глядел
на нее волчонком.
– Нет, не вторгаетесь, – обратился Дюссандер к
Боудену-старшему, закуривая. – С сорок третьего я, по возрасту, находился в
резерве. В конце войны стали появляться надписи на стенах… кто-то высказывался
по поводу Третьего рейха и его сумасшедших создателей. В частности, одного –
главного – сумасшедшего. – Спичка догорела. Лицо Дюссандера было почти
торжественным. – Многие испытали облегчение, видя, как все оборачивается против
Гитлера. Огромное облегчение. – Тут он обезоруживающе улыбнулся. Следующую
фразу он адресовал непосредственно Дику Боудену – как мужчина мужчине. – Хотя
никто, сами понимаете, не афишировал своих чувств.
– Ну еще бы, – со знанием дела сказал Боуден-старший.
– Да, не афишировал, – печально повторил Дюссандер. – Помню,
как-то мы своей компанией, четверо или пятеро близких друзей, сидели в кабачке
после работы. Тогда уже случались перебои со шнапсом и даже пивом, но в тот
вечер было и то и другое. Наша дружба прошла испытание временем. И все же когда
Ганс Хасслер заметил вскользь, что фюрера, вероятно, ввели в заблуждение,
посоветовав ему открыть русский фронт, я сказал: «Побойся Бога, что ты
говоришь!» Бедный Ганс побледнел и быстро сменил тему. Через три дня он исчез.
Больше я его не видел, и остальные, по-моему, тоже.
– Какой ужас! – прошептала Моника. – Еще коньячку, мистер
Денкер?
– Нет, нет, спасибо, – улыбнулся тот. – Хорошего понемножку,
как говаривала моя теща.
Тодд нахмурился.
– Вы думаете, его отправили в лагерь? – подал голос
Боуден-старший. – Вашего… Хесслера?
– Хасслера, – деликатно поправил Дюссандер. И помрачнел. –
Многих постигла эта участь. Лагеря… позорная страница Германии, за которую наш
народ будет казниться тысячу лет. Вот оно, духовное наследие, оставленное
Гитлером.
– Ну, это уже вы чересчур, – заметил Дик Боуден, закуривая
трубку и выпуская ароматное облачко. – Насколько мне известно, большинство
немцев даже не подозревало о том, что происходит. В Аушвице, считали местные
жители, работает колбасный завод.
– Фу, какая мерзость. – Взгляд Моники, обращенный к мужу,
призывал его закрыть тему. – Вы любите запах табака? – улыбнулась она гостю. –
Я обожаю этот запах!
– Я тоже… – поспешил согласиться тот, подавляя непреодолимое
желание чихнуть.
Тут Боуден-старший перегнулся через стол и хлопнул сына по
плечу. Тодд подскочил.
– Ты у нас сегодня тихий какой-то. Не заболел, а?
Тодд странно улыбнулся, одновременно и отцу и гостю.
– Да нет, пап. Просто я слышал про все это.
– Слышал?! – изумилась Моника. – Тодд, что ты…
– Мальчик сказал правду, – вступился за него Дюссандер. – В
этом возрасте они могут себе позволить говорить правду. Нам, взрослым, это уже
бывает не под силу, не правда ли, мистер Боуден?
Дик засмеялся, кивая в знак согласия.
– А что если я предложу Тодду прогуляться со мной до дома? –
спросил Дюссандер. – Хотя ему, конечно, пора садиться за уроки.
– Тодд очень способный ученик, – словно по инерции
похвалилась Моника, озадаченно глядя на сына. – Одни пятерки и четверки. В
последней четверти он, правда, схватил тройку по французскому, но к марту,
сказал, все будет тип-топ. Да, Тодд с мыса Код?
Ответом ей была все та же странная улыбка и легкий кивок.
– Зачем идти пешком, – возразил Дик Боуден. – Буду рад вас
подбросить.
– Спасибо, но я предпочитаю пешие прогулки. Так как же?..
Нет, если не хочется…
– Ну что вы, – Тодд поднялся, – я с удовольствием.
Отец и мать дружно наградили его поощрительной улыбкой.
Почти всю дорогу старик и мальчик хранили молчание.
Накрапывал дождик, и Дюссандер держал зонт над ними обоими. Поразительное дело,
артрит по-прежнему не подавал голоса.
– Ты вроде моего артрита, – нарушил молчание Дюссандер.
– Чего? – задрал голову Тодд.
– Оба помалкиваете. Что это сегодня с тобой, мой мальчик?
Переел?
– Ничего, – буркнул Тодд.
Они свернули на улочку, где жил старик.
– А что если я угадаю? – Дюссандер произнес это не без
скрытого злорадства. – Когда ты зашел за мной, ты со страхом думал о том, как
бы я не допустил за обедом какой-нибудь оплошности… не «раскололся» – так,
кажется, вы выражаетесь? Но отступать было поздно, все предлоги, почему я не
могу к вам прийти, ты давно использовал. Теперь ты злишься, потому что вечер
прошел гладко. Я угадал?
– Не все ли равно, – огрызнулся Тодд.
– А почему, собственно, он не должен был пройти гладко? – не
отступал Дюссандер. – Тебя на свете не было, когда я играл и не в такие игры.
Вообще, ты тоже молодец, умеешь хранить тайну. Что да, то да. Но и ты должен
признать: сегодня я был хорош! Я просто очаровал твоих родителей. Очаровал!
И вдруг Тодда словно прорвало:
– Никто вас не просил!
Дюссандер остановился.
– Не просил? Вот как? А я думал, ты в этом заинтересован,
мой мальчик. Вряд ли они теперь будут возражать против того, чтобы ты приходил
ко мне «почитать».
– Разбежались! – в запальчивости выкрикнул Тодд. – Может, мне
от вас ничего больше не нужно! Никто меня, между прочим, не заставляет торчать
в вашей конуре и смотреть, как вы поддаете не хуже, чем алкаши на вокзале.
Никто, понятно! – В его голосе, пронзительном, дрожащем, звучали истерические
нотки. – Хочу – прихожу, не захочу – не приду.
– Не кричи. Мы не одни.
