В общем, можно сказать, что в раннем детстве я по-настоящему
любил своего брата. Со временем это чувство сменилось неким благоговейным
преклонением, похожим, вероятно, на преклонение правоверного мусульманина перед
пророком Магометом. И, вероятно, смерть пророка так же потрясла всех
правоверных мусульман, как потрясла меня гибель брата Денниса. Он был для меня
чем-то вроде любимой кинозвезды: обожаемым и в то же время таким далеким.
Хоронили Денниса в закрытом гробу под американским флагом
(прежде чем опустить гроб в землю, флаг сняли, свернули и передали маме). Мать
с отцом испытали такое потрясение, что и теперь, спустя четыре месяца, шок все
еще не проходил и вряд ли уже когда-нибудь пройдет. Комната Денни, по соседству
с моей, была превращена в подобие музея, где по стенам были развешаны его
школьные похвальные грамоты, а возле зеркала, перед которым он сидел часами,
делая себе прическу «под Элвиса», стояли фотографии его девушек. На полке все
так же лежали старые подшивки «Тру» и «Спортс Иллюстрейтед», в общем, все было
как в отвратительных «мыльных операх», которые до бесконечности крутят по
телевидению. Однако я не находил в этом ничего сентиментального – для меня это
было ужасно. В комнату Денниса я заходил лишь в случае крайней необходимости:
мне постоянно мерещилось, что вот сейчас открою дверь, а он там прячется под
кроватью, в шкафу или где-нибудь еще. Скорее всего, в шкафу… Когда мама просила
меня принести из комнаты Денни его альбом с открытками или коробку из-под
туфель, в которой он хранил фотографии, я воочию представлял, как дверь шкафа
медленно, со скрипом открывается, и оттуда… Господи, он то и дело представал
передо мной с наполовину снесенным черепом, в рубашке, покрытой кашицей из
спекшейся крови и мозга. Я видел, как он поднимает окровавленные руки и, сжимая
кулаки, беззвучно кричит: «А ведь это ты должен был оказаться на моем месте,
Гордон! Ты, а не я!»
Глава 7
«Стад-сити», рассказ Гордона Лашанса. Впервые напечатан
осенью 1970г. в 45 «Гринспан Куотерли». Перепечатывается с разрешения издателя.
Был месяц март.
Чико, обнаженный, смотрел в окно, скрестив на груди руки и
положив локти на перекладину, разделяющую верхнее и нижнее стекла. Вместо
выбитого правого нижнего стекла в окне был приспособлен лист фанеры. Животом
Чико облокотился на подоконник, его горячее дыхание чуть затуманило оконное
стекло.
– Чико…
Он не обернулся, а она не стала больше его звать. В окне он
видел отражение девушки, сидящей на его в полнейшем беспорядке развороченной
постели. От ее макияжа остались только глубокие тени под глазами.
Он перевел взгляд с ее отражения на голую землю внизу, чуть
припорошенную крупными хлопьями мокрого снега. Он падал и тут же таял. Снег,
снег с дождем… Остатки давно увядшей, прошлогодней травы, пластмассовая
игрушка, брошенная Билли, старые, ржавые грабли… Чуть поодаль – «додж» его
брата Джонни с торчащими, словно обрубки, колесами без шин. Сколько раз Джонни
катал его, тогда еще пацана, на этой тачке. По дороге они с братом слушали
последние суперхиты и старые шлягеры, которые беспрерывно крутили на местной
радиостанции – приемник был всегда настроен на волну Хьюстона, – а раз или два
Джонни угостил Чико баночным пивом. «Неплохо бегает старушка, а, братишка? – с
гордостью говорил Джонни. – Вот подожди, поставлю новый карбюратор, тогда
вообще проблем не будет». Сколько воды утекло с тех пор…
Шоссе 14 вело к Портленду и далее в южный Нью-Гемпшир, а
если у Томастона свернуть на национальную автостраду номер один, то можно
добраться и до Канады.
– Стад-сити, – пробормотал Чико, все так же уставившись в
окно. Во рту у него дымилась сигарета.
– Что-что?
– Так, девочка, ничего…
– Чико, – снова позвала она. Нужно ему напомнить, чтобы
сменил простыни до возвращения отца: у нее начинались месячные.
– Да?
– Я люблю тебя, Чико.
– Не сомневаюсь.
Март, грязный, дождливый, гнусный месяц март… Дождь со
снегом там, на улице, дождь капает по ее лицу, по ее отражению в окне…
– Это была комната Джонни, – внезапно проговорил он.
– Кого-кого?
– Моего брата.
– А-а… И где же он сейчас?
– В армии.
На самом деле Джонни не был в армии. Прошлым летом он
подрабатывал на гоночном автодроме в Оксфорде. Джонни менял задние шины
серийного, переделанного под гоночный, «шеви», когда одна из машин, потеряв
управление, сломала заградительный барьер. Зрители, среди которых был и Чико,
кричали Джонни об опасности, но он так и не услышал…
– Тебе не холодно? – спросила она.
– Нет. Ногам немножко холодно…
«Что ж, – подумал он, – то, что случилось с Джонни, случится
рано или поздно и со мной. От судьбы не убежишь…» Снова и снова перед его
глазами вставала эта картина: неуправляемый «форд-мустанг», острые лопатки
брата, выпирающие под белой футболкой – Джонни стоял, нагнувшись над задним
колесом «шеви». Он даже выпрямиться не успел… «Мустанг» сшиб металлическое ограждение,
высекая искры, и через долю секунды ослепительно-белый столб огня взметнулся в
небо. Все…
«Мгновенная смерть – не таи уж и плохо», – подумал Чико. Ему
вспомнилось, как мучительно медленно умирал дедушка. Больничные запахи,
хорошенькие медсестры в белоснежных халатах, бегающие взад-вперед с «утками»,
хриплое, прерывистое дыхание умирающего, лицо, словно покрытое пергаментом
вместо кожи. Какая смерть лучше? А есть ли вообще в смерти что-то хорошее?
Зябко поежившись, он задумался о Боге. Дотронулся до
серебряного медальона с изображением Св.Христофора, который он носил на
цепочке. Католиком он не был, и в жилах его не текло ни капли мексиканской
крови. По-настоящему его звали Эдвард Мэй, а прозвище Чико дали ему приятели за
иссиня-черные волосы, всегда прилизанные и зачесанные назад и за его любовь к
остроносым туфлям на высоком каблуке, в каких ходят кубинские эмигранты. Не
будучи католиком, он носит медальон с изображением Св.Христофора – зачем? Да так,
на всякий случай. Кто знает, если б и у Джонни был такой же, быть может, тот
«мустанг» его и не задел бы…
Он стоит у окна с сигаретой. Внезапно девушка вскакивает с
постели, бросается к нему, словно опасаясь, что он вдруг обернется и посмотрит
на нее. Она прижимается к нему всем телом, обнимая горячими руками его шею.
– И в самом деле холодно…
– Тут всегда холодно.
– Ты любишь меня, Чико?
– А ты как думаешь? – Его шутливый тон вдруг посерьезнел: –
Ты взаправду оказалась целочкой…
– Это что значит?
– Ну, девственницей.
