Открыв глаза, я увидел Тедди: он будил меня, чтоб я его
сменил на дежурстве.
– А где Крис? – пробормотал я, еще не до конца очнувшись ото
сна. -Он жив?
– Дрыхнет твой Крис без задних ног, – проворчал Тедди. – Оба
вы хороши: еле тебя добудился.
Остатки сна слетели с меня, и я уселся у костра, а Тедди
залег досыпать.
Глава 20
Как я уже говорил, мне выпало дежурить последним. Сидя у
костра, я с переменным успехом боролся со сном: то встряхивался, то опять
проваливался в дрему. И хотя жуткие вопли больше не повторялись, ночь эта была
далеко не тихой – чуть ли не ежеминутно до меня доносился то победный вскрик
охотящегося филина, то жалобный стон некоего зверька, очевидно, ставшего
добычей, то более крупный зверь с шумом и треском продирался сквозь заросли, и
все это на фоне непрекращающегося стрекота сверчков. Я то клевал носом, то
снова вскакивал, как ошпаренный, после очередного ночного звука, и если бы я
вот таким образом исполнял обязанности часового где-нибудь в Ле-Дио, то меня
непременно отдали бы под трибунал и, скорее всего, расстреляли.
Под утро меня сморило окончательно и бесповоротно, однако
уже перед рассветом я заставил себя проснуться. Светало. Часы на моей руке
показывали без четверти пять.
Я поднялся – при этом в позвоночнике что-то хрустнуло, –
отошел на пару сотен футов от распростертых тел моих товарищей и помочился на
замшелый пень. Ночные страхи постепенно отступали от меня, и ощущать это было
приятно.
Вскарабкавшись на насыпь, я присел на рельс и принялся
рассеянно подбрасывать носком кроссовки щебень. Будить остальных я не спешил:
хотелось в эти предрассветные мгновения побыть в одиночестве.
Утро наступало быстро. Сверчки затихли, таинственные тени
как бы испарились, отсутствие каких-либо запахов предвещало еще один жаркий
день, возможно, один из последних… Пробуждались ото сна и птицы: откуда-то
появился крапивник, присел на сук громадного поваленного дерева, откуда мы
брали хворост для костра, почистил перышки и полетел дальше по своим делам.
Не знаю, как долго я сидел вот так на рельсе, наблюдая за
багровеющим на востоке горизонтом. Наверное, достаточно долго, поскольку в
брюхе у меня заурчало – пора завтракать. Я уже хотел подняться и начинать
будить ребят, как вдруг посмотрел направо и остолбенел: в каких-то десяти ярдах
от меня стоял олень.
Сердце у меня подпрыгнуло так, что, вероятно, выскочило бы
изо рта, не прикрой я его ладонью. Я замер без движения, впрочем, сдвинуться с
места я не смог бы, даже если б очень захотел. Глаза у оленя были вовсе не
карие, а бархатно-черные, как у внутренней поверхности шкатулок с
драгоценностями, какие я видел в ювелирной лавке. Маленькие ушки были словно
сделаны из замши. Животное взглянуло на меня, чуть склонив голову, будто
заспанный парнишка с всклокоченными волосами, в джинсах с манжетами и
залатанной рубахе цвета хаки со стоячим – по тогдашней моде – воротником был
для него явлением вполне обычным. Мне же олень казался неким чудесным видением,
незаслуженным, а потому необъяснимым, даром свыше.
Довольно долго (по крайней мере, так мне показалось) мы
смотрели друг на друга, затем животное повернулось ко мне спиной, нагнулось и,
беззаботно помахивая белым хвостиком-обрубком, принялось щипать травку. Олень
ел, не обращая на меня ни малейшего внимания и совершенно меня не опасаясь! Да
и чего ему бояться? Это я боялся не то что шевельнуться, но даже старался не дышать.
Внезапно рельс, на котором я продолжал сидеть, мелко
завибрировял, и через какое-то мгновение олень поднял голову, тревожно
поглядывая в сторону Касл-Рока и поводя коричневато-черным носом. Наконец,
зверь встрепенулся, в три прыжка достиг зарослей и там исчез – лишь ветка
хрустнула под копытом, будто одиночный выстрел в тиши.
Зачарованный, я продолжал смотреть туда, где только что
пасся олень, пока грохот приближающегося поезда не стал явственным. Тогда я
скатился с насыпи туда, где ребята, разбуженные тем же грохотом, уже
потягивались и зевали спросонья.
«Вопящий призрак», как выразился Крис, был уже почти забыт:
при свете дня охвативший нас тогда, в ночи, ужас казался просто-напросто
смешным до неприличия, досадным эпизодом, который следовало предать забвению.
Рассказ о встрече с оленем вертелся у меня на языке, но
что-то подсказало мне, что говорить им ничего не надо – пусть это останется
моей тайной. И действительно, до настоящего момента я об этом случае нигде ни
словом не обмолвился, а описав ту встречу, почувствовал, что на бумаге мои
ощущения в тот момент передать просто невозможно. В общем, это был не только
самый запоминающийся, но и – как бы это выразить? – самый чистый эпизод всей
моей жизни. Воспоминания о нем как-то смягчают последующие довольно жуткие
события, которых мне довелось пережить немало. Ну, например, мой первый день в
джунглях Вьетнама, когда один из моих сослуживцев лишь на какое-то мгновение
высунулся из окопа и тут же повалился навзничь, зажимая ладонями место, где у
него только что был нос. Или тот день, когда доктор объявил, что наш младший
сын может родиться гидроцефалом (слава Богу, появился он на свет почти
нормальным, только с немного увеличенной головой). Или те долгие, кошмарные
недели, когда, агонизируя до бесконечности, умирала мать… В такие вот моменты я
вспоминал тот предрассветный час, бархатисто-карие глаза и маленькие, замшевые
ушки великолепного, совершенно не пугающегося меня животного, настоящего чуда
природы… Впрочем, кто это способен понять? Ведь посторонним нет дела до
потайных уголков нашей души. Помните, ведь именно с этих слов я начал свой
рассказ?
Глава 21
Рельсы поворачивали теперь на юго-запад и шли через
настоящий бурелом. Лес тут был преимущественно хвойным, с густым, практически
непроходимым подлеском. Прежде чем двинуться в путь, мы позавтракали собранной
в этом подлеске черникой. Ее здесь было видимо-невидимо, но, несмотря на это,
желудки наши лишь наполнились слегка, а через полчаса принялись требовать более
солидной пищи. Не только губы и пальцы, но даже наши обнаженные до пояса тела
(было только восемь, но жара уже заставила нас скинуть рубашки) стали синими от
черники. Верн принялся мечтать вслух о яичнице с беконом, из-за чего чуть не
схлопотал по шее.
Это был действительно последний из долгой серии поразительно
жарких дней и, думаю, худший из всех. Тучки, появившиеся было на горизонте,
растаяли без следа уже к девяти часам, небо приобрело стальной оттенок,
усугубляя уже и так невыносимое пекло, струйки пота скатывались вниз, оставляя
следы-дорожки на покрытых пылью спинах и груди, над головой вились оводы и
слепни – в общем, ощущение было пренеприятнейшим, а понимание того, что путь до
цели предстоял еще довольно долгий, отнюдь не добавляло энтузиазма. И тем не
менее, двигались мы быстро, принимая во внимание жару: всем нам не терпелось
увидеть, наконец, мертвое тело, даже если при этом нам не поздоровится – черт
его знает, недаром же говорят, что с мертвецами дела лучше не иметь. Но,
несмотря ни на что, мы были преисполнены решимости добраться до конечной цели –
в конце концов, мы это заслужили.
