И в том же духе. Не совсем ужасное стихотворение, но далеко
не лучшее из тех, что написано Уильямсом.
Я имел право на подобное мнение, поскольку я многое читал у
Уильямса. Но несмотря на это, я не мог вспомнить этих строк о Мерилин Монро
(даже без фотографии понятно, что речь идет о ней, так как в конце Уильямс
пишет: «Мои ноги выстукивают мое имя: „Мерилин, ma belle“). Я искал это
стихотворение позже и не мог найти, что ни о чем не говорит, конечно.
Стихотворения не похожи на романы или узаконенные мнения,
они больше напоминают сорванные ветром листья, и любой объемистый сборник,
названный Полным собранием того-то или того-то, не является таковым. У
стихотворений есть свойство теряться в каком-нибудь укромном месте, и в этом –
часть их очарования и одна из причин того, что они сохраняются. Но…
Откуда-то появился Стивенс с новой порцией виски (к этому
моменту я устроился в кресле с томиком Эзры Паунда в руках). На вкус оно было
ничуть не хуже первого. Пока я потягивал его, я увидел, что двое из
присутствующих – Джордж Грегсон и Гарри Стайн (Гарри уже шесть лет как умер в
ту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал нам историю о методе дыхания) –
покинули комнату через маленькую дверь, не более сорока двух дюймов высотой.
Это была дверца, через которую Алиса попала в нору кролика, если там вообще
была какая-то дверца. Они оставили ее открытой, и вскоре после их необычного
отбытия из библиотеки я услышал стук бильярдных шаров.
Подошел Стивенс и спросил, не хочу ли я еще виски. С
чувством сожаления я отказался. Он кивнул: «Очень хорошо, сэр». Его лицо
сохраняло неизменное выражение, но все же у меня появилось смутное ощущение,
что я ему понравился. Смех оторвал меня от книги спустя некоторое время. Кто-то
бросил пакетик с химическим порошком в огонь, и пламя стало разноцветным. Я
снова подумал о своем детстве, но без тени ностальгического романтизма. Я
почувствовал, что необходимо подчеркнуть это, бог знает почему. Я подумал о том
времени, когда я ребенком делал то же самое. Но в этом воспоминании не было
места для грусти.
Я заметил, что все остальные сдвинули кресла в полукруг
рядом с камином. Стивенс приготовил дымящееся блюдо превосходных сосисок. Гарри
Стайн вернулся через «кроличью» дверь. Грегсон остался в бильярдной комнате,
тренируя удар, судя по звукам.
После некоторого колебания, я присоединился к ним. История,
которую я услышал, была не слишком занимательная. Ее рассказал Норман Стет. Я
не хочу пересказывать эту историю, но для того, чтобы сделать вывод о
достоинствах или недостатках, достаточно будет сказать, что речь в ней шла о
человека, который утонул в телефонной будке.
Когда Стет, которого уже тоже нет в живых в настоящий
момент, завершил свое повествование, кто-то сказал: «Вы должны были бы
приберечь эту историю для рождества, Норман». Раздался смех, смысл которого я
конечно же не понял. По крайней мере в тот вечер.
Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я не
смог бы представить себе никогда, сколько бы не пытался. Выпускник Йельского
университета, член почетного общества Фи-Бета-Капа, седовласый, одетый в
тройку, глава столь крупной юридической фирмы – и этот самый Уотерхауз
рассказывал историю про учительницу, которая застряла в туалете. Туалет
располагался сзади одной из классных комнат, где она преподавала. Однажды она
застряла в одной из дырок, и так случилось, что в этот день туалет должны были
увезти на выставку «Жизнь, как она есть в Новой Англии» в Бостоне. «Учительница
не произнесла ни звука все время, пока туалет загружали на платформу грузовика,
она оцепенела от отчаяния и ужаса», -сказал Уотерхауз, и когда дверь туалета
распахнулась на автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар часа пик…»
Впрочем, оставим эту историю и все другие, которые могли бы
последовать за ней. Это не мои истории сегодня вечером. Стивенс достал
откуда-то бутылку бренди, настолько хорошего, что в это трудно было поверить.
Иохансен поднял тост, который мог бы произнести любой из нас:
«За сам рассказ, а не за того, кто его рассказывает».
Мы выпили за это.
Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не слишком
поздно, по крайней мере, еще не полночь, но, когда вам шестой десяток, поздно
наступает все раньше и раньше. Я увидел Уотерхауза, надевающего пальто с
помощью Стивенса, и решил, что мне тоже пора уходить. Мне показалось странным,
что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне хотя бы одного слова на прощанье
(и было похоже, что именно так он и поступит; ведь если бы я возвратился из
библиотеки, где ставил взятую мною книгу на место, сорока секундами позже, он
бы уже ушел), хотя это было бы не более странным, чем многое другое что я
увидел за этот вечер.
Я вышел из клуба сразу вслед за ним, и Уотерхауз огляделся
вокруг, как будто был удивлен, увидев меня, или испуган, как человек,
очнувшийся от дремоты. «Поедем в такси вместе?» – спросил он, как будто бы мы
только случайно встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице.
«Спасибо», – ответил я. Но слова означали много больше, чем простая благодарность
за предложение поехать в одном такси, и я надеялся, что по моему тону было
легко догадаться об этом. Но он кивнул так, словно я не имел в виду ничего
другого. Машина с зажженным огоньком медленно ехала вдоль улицы – похоже, таким
людям, как Уотерхауз, везло с такси даже в такие ужасно холодные и снежные ночи
в Нью-Йорке, когда вы готовы поклясться, что на всем острове Манхетен не
найдется ни одной свободной машины.
В спасительном тепле машины, под размеренные щелчки
счетчика, отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне понравился его рассказ. Я
не помнил, чтобы я так сильно и непосредственно смеялся с тех пор, как мне
минуло восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.
«Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об этом». Его
голос был холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как зарделись мои щеки. Вовсе
не всегда обязательно слышать хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.
Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я вновь
поблагодарил его, и на этот раз он проявил чуть больше теплоты. «Хорошо, что вы
пришли по первому же приглашению, – сказа он. – Приходите еще, если захотите.
Не ждите приглашения, мы не любим церемоний в 249Б. Четверги лучше всего подходят
для историй, но клуб открыт каждый вечер».
Я должен буду вступить в его члены?
Вопрос был у меня на кончике языка. Я хотел задать его, мне
казалось необходимо спросить об этом. Я обдумывал его, мысленно произносил (по
своей адвокатской привычке), чтобы услышать, как он звучит, но в этот момент
Уотерхауз сказал таксисту, чтобы он ехал. Такси тронулось, а я стоял на
тротуаре, полы моего пальто бились о мои колени, и думал: «Он знал, что я
собираюсь спросить его об этом, он знал это и специально сказал водителю, чтобы
тот трогал, а я не успел задать вопрос». Затем я сказал себе, что это абсурд
или паранойя. И это действительно так. Но в то же время это было правдой. Я мог
насмехаться надо всем, но никакая насмешка не может изменить сути того, что
есть.
