— Если бы я был кем-то другим, — сказал он наконец, и его взгляд стал жестче, — меня бы обеспокоило твое молчание.
Она все еще не могла собраться с мыслями, сердце все никак не успокаивалось, тело словно сковало цепями. Питер точно сошел бы с ума от счастья, узнав, что Никос хочет сделать ее своей женой. Выдать сестру за богача, на которого в случае чего можно финансово опереться, — все, о чем он давно мечтал, как и их отец. Это решит все ее проблемы. Никос поможет ее матери, оплатит долги и лечение. Питер наконец отвяжется от нее: вряд ли она будет нужна ему, если он осмелится обращаться к Никосу напрямую.
— Ты слишком долго думаешь, — сказал Никос, наклонив голову и разглядывая ее. — О чем тут думать, Тристанна? Мы оба знаем, что двух вариантов быть не может.
Если бы только она не любила его! Но она любила, с его раздражающим высокомерием и требовательностью. Она любила то, как он шел по жизни, решительно прокладывая себе путь с помощью внешних и внутренних качеств. Любила то, как нежно он иногда обнимал ее, хотя знала, что он никогда не признает существование каких-то теплых чувств к ней или вообще каких-то чувств, если бы она решилась спросить его. Любила то, как он говорил о своем прошлом, как будто ему не было больно, как будто не оно сделало из него то, кем он есть сейчас. Каждый вздох, каждое движение карандаша, каждое прикосновение было проникнуто любовью. Она любила его сильнее, чем кого бы то ни было в ее жизни, сильнее, чем могла выразить словами, и она не могла выйти за него, потому что все, что она говорила ему, было ложью.
Он не сказал, что любит ее; она знала, что и не скажет. Язык их тел был красноречивее слов. Ему не обязательно было чувствовать то же, что чувствует она. Она даже сомневалась, способен ли он на это, даже если вдруг захочет испытать что-то подобное, на что сам наложил запрет. Каждая ее клетка бунтовала против того, что она должна была сделать, она почти задыхалась, но выхода не было. Глаза защипало, но она не заплачет.
— Я не могу, — сказала она наконец.
Слова вырвались с такой болью, словно рассекли ее горло, губы, язык. Она сама не знала, как ей удалось их произнести, но она больше не могла врать человеку, которого любила. Она уже жалела, что затеяла все это, и будет жалеть до конца жизни. Она найдет какой-нибудь другой способ помочь матери.
— Не можешь? — В его голосе явственно звучало изумление. — Ты уверена? Мне кажется, вполне можешь.
— Я не выйду за тебя, — отрезала она, собрав остатки воли в кулак, как будто эти слова дались ему легко, как будто она не знала, что приносит страшную жертву, что ее любовь достаточно сильна для двоих.
— Хм. — Он внимательно смотрел на нее. — Тристанна, я настроил тебя на романтический лад? Пробудил в тебе мечты о клятвах в вечной любви и обмене кольцами? — Он коротко рассмеялся. — Уверен, что наш брачный контракт утолит их сполна.
— Конечно, это принесет мне облегчение. — Каким-то чудом Тристанне удалось заставить голос звучать сухо, словно она была настроена так же прагматично, как он.
— Тогда в чем проблема? — Он пожал плечами с уверенным видом человека, знающего, что его хотят тысячи женщин по всему миру. — Ты не станешь спорить с тем, что мы подходим друг другу.
— Ты только что озвучил пункты, по которым мы не подходим друг другу, — сказала Тристанна почти вызывающе.
Она не знала, почему продолжает провоцировать его. Она могла просто уйти, и так и надо было сделать, пока у нее еще достало бы смелости оставить его, пока боль не схватила ее за горло. Но она знала, всегда знала, что он не отпустит ее, знала еще до того, как без памяти влюбилась в него.
— Мужчина не ждет, что его любовница будет спорить с ним, — сказал Никос со своей насмешливой полуулыбкой. — Это прерогатива жены, не так ли?
— Мне кажется, ты не веришь и половине того, что говоришь, — бросила Тристанна, отчаянно желая на самом деле быть той, кем она притворялась и кому он сделал предложение. — Мне кажется, ты говоришь это, чтобы произвести впечатление.
— Выходи за меня и проверь, — спокойно предложил Никос — он бросал ей вызов!
Что-то сломалось у Тристанны внутри. Нельзя плакать, нельзя, только не в его присутствии! Но она чувствовала, как остатки смелости покидают ее, как рушится защита против Никоса, которую она так тщательно выстраивала. За что она боролась? Она была эгоистична, не способна на жертву, потому что больше всего на свете ей хотелось дать ему свое согласие. Она хотела полностью раствориться в жизни, которую он предлагал ей, и жаре его объятий. Она любила Никоса, и хотя Питер никогда бы не понял этого, знала, что ее мать поймет. Разве могла она просто уйти, не попробовав рассказать Никосу правду? Как ей жить с этим? Тристанна понимала, он что-то чувствует к ней, несмотря на долгие годы одиночества и болезненную гордость. Конечно, она должна была полностью доверять ему, чтобы все рассказать.
Она сжала кулаки, выпрямилась, подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза, позволяя его взгляду согреть ее, но не давая волю слезам.
— Я не могу выйти за тебя, — тихо и с достоинством сказала она, — потому что я с самого начала тебе врала.
Глава 13
Голос Никоса звучал почти скучно, как будто люди каждый день признавались ему, что обманывали его, когда он спросил:
— Вот как?
Может быть, его действительно постоянно обманывали, печально подумала Тристанна, а может быть, эта легкость была призвана усыпить ничего не подозревающего противника, чтобы ответный удар стал еще сокрушительнее.
— Да.
Она разглядывала его потемневшее лицо, высокие скулы, полные губы, изогнувшиеся в знакомой усмешке. Она хотела прижаться к нему всем телом, раствориться в обжигающей страсти, которую только он пробуждал в ней, но она уже потеряла слишком много в этой игре и не могла больше ждать.
— Пойдем, — наконец сказал Никос, — сядем, выпьем вина, как цивилизованные люди, и ты расскажешь мне, как все это время врала.
Изумленная Тристанна автоматически шагнула за ним. Он налил себе бокал вина и едва заметно пожал плечами, когда она отказалась. Комната была оформлена в светлой гамме, и чудесный вид из высокого окна невольно притягивал глаз. Никос сел в кресло и движением брови предложил Тристанне продолжать.
Она переплела пальцы и посмотрела, хмурясь, на свои напряженные руки. Она не могла заставить себя сесть, как будто они просто решили выпить по коктейлю и все было нормально. Она не чувствовала себя цивилизованным человеком ни в каком смысле. Ее сердце билось слишком быстро, перед глазами плыло, и она уже жалела, что затеяла этот разговор. Надо было принять его предложение или сказать «нет» и просто уйти. Зачем она так унижается перед ним? Чего хочет этим добиться? Сейчас он был таким холодным, таким далеким, как будто они едва знали друг друга, и молчание, которое она никак не могла нарушить, делало все еще хуже.
— Я помню тебя, — наконец начала она, не зная, что хочет сказать, пока слова сами не вырвались и не повисли в тишине элегантной комнаты, к окнам которой уже ластилась греческая ночь, густая и теплая. — Я увидела тебя на балу в доме моего отца, когда была совсем юной. Я упоминаю об этом, потому что это первая ложь — что я впервые увидела тебя на твоей яхте.
