И, не раздумывая ни над какими странностями, инстинктивно
рванулся в сторону, ушел, упал на пол… Левое предплечье обожгло, но автомат
очень быстро замолчал… А там и Капитан ворвался.
Капитан пошел за автоматом. Приближался к нему
осторожненько, на всякий случай ожидая поганых сюрпризов – но чертовщина на
сегодня, похоже, кончилась. Автомат был, как автомат, обычный ППС, совершенно
неодушевленный.
Очень быстро, после беглого осмотра, выяснилось совершенно
точно, что Студента спасло его собственное разгильдяйство. Разленившись посреди
здешней идиллии, он давненько личное оружие не чистил, и произошел один из тех
случаев, от которых предостерегает «Наставление по стрелковому делу»: в грязном
и несмазанном патроннике перекосило стреляную гильзу, заклинило, очередной
патрон из магазина уткнулся в нее, затвор остался в переднем положении, и
автомат захлебнулся. Будь он вычищенным и смазанным, как надлежит, очень
возможно, Студента и на свете не было бы – хлестани длинная очередь на весь
магазин…
Они стояли над растерзанным медвежьим чучелом, и им было
жутко. В жизнь непрошено вломилось нечто новое, нечто такое, чему вовсе не
полагалось быть…
– Это старуха, – сказал вдруг Студент. – Ведьма
чертова…
– А еще интеллигент, – сказал Капитан, ощущая
неприятный холодок во всем теле и неприятную слабость в коленках. – В
университетах обучался… Ведьм не бывает.
– А это вот все – бывает? – спросил Одессит,
пошевеливая носком сапога медвежью башку. – У тебя другие версии
есть?
Капитан молчал. Своих версий у него не было, но и версию
Студента никак нельзя было принять как абсолютно неприемлемую для советского
человека, воспитанного в материализме и атеизме…
– Ютта, мать твою! – спохватился он.
Они вломились в спальню все втроем – но, к счастью,
обнаружили их общую подругу в полном здравии, хотя изрядно перепуганную
пальбой. Странное дело, но только после их появления живыми и невредимыми с ней
началась классическая истерика – с рыданиями, причитаниями и потоком слез. Из
ее бормотания удалось разобрать, что милая тетушка Лизелотта – чуть ли не
сатана в юбке, что Юттин отец ее ненавидел и боялся всю сознательную жизнь, что
всех мистических пакостей, которые она натворила тем, кого невзлюбила,
сосчитать невозможно, что им, всем четверым, пришел конец, и живыми они из
этого дома уже не выйдут… И тому подобная чушь… или – не чушь?
Капитан на нее наорал, отвесил парочку смачных оплеух – с
той самой медицинской целью прерывания истерик – а потом, не мудрствуя, принес
бутылку папашиного коньяку и влил в глотку добрый стакан, отчего девчонка в
конце концов уснула (стакан был солидный, кайзеровских времен, вмещал грамм
четыреста).
– Посидишь с ней до утра, – мрачно распорядился он,
взяв за локоть Одессита. – А мы с тобой, интеллигент, сегодня спим в одной
комнате. На всякий случай. И посматривайте все…
Ночью ему снилась всякая ерунда, но этим дело и
ограничилось. Утром все оказались живехоньки (чертова тетушка, правда, так из
своей комнатенки и не появилась, но весьма сомнительно, чтобы она за ночь
крякнула от переживаний, крепкая была стерва, из тех, что кого хочешь
переживут).
Утром словно бы полегчало. Все происшедшее ночью прекрасно
отложилось в памяти, но сейчас, при дневном свете, когда по улице уверенно
ездили «студебеккеры» и перекликались братья-славяне, когда тяжело шагали по
брусчатке патрули и весело светило солнышко, казалось, что все это нестрашные
пустяки… Что все как-нибудь обойдется само собой.
И все же, когда Капитан направлялся в центр города, к штабу
дивизии, на душе у него было неспокойно. Главное было – чтобы Студент никому не
показывал перевязанную руку, а Павлюк никому не стукнул. Такое вот ранение,
хоть и легкое, способно было принести Студенту массу нешуточных хлопот, если
это дело выплывет на свет божий. Если происшедшее какая-нибудь сволочь подведет
под классический «самострел» – пиши пропало. А теоретическая вероятность этого
существовала… Как и те, кто подходил под определение «сволочь»…
В штабе Капитан первым делом отыскал шофера-башкира и
попытался дружески расспросить, где именно он подсадил эту старую стерву, как
вообще с ней общался, не зная по-немецки ни словечка, как дотумкался, куда
именно ее везти.
Однако не получилось ничего путного. Башкир, честно глядя в
глаза, нагло врал, что товарищ капитан возводит на него форменную напраслину:
никакой такой немецкой старухи он в жизни не подвозил, в глаза не видел.
– И возле нашего особнячка не тормозил? – саркастически
ухмылялся Капитан.
Башкир уверял, что не тормозил, вообще в тот день не
проезжал мимо.
– И меня во дворе не видел?
Естественно, пожимал плечами башкир. Мол, как я мог вас во
дворе видеть, товарищ капитан, если вообще там не был?
Капитан помаленьку закипал, налегал и настаивал, уже
открытым текстом напоминая, сколько серьезных неприятностей может при желании
причинить сотрудник армейского СМЕРШа такому вот прохвосту, водиле в
сержантском звании. Башкир пучил глаза, откровенно потел от страха, но упорно
стоял на своем – не знает, не видел, не подвозил…
И помаленьку напор Капитана стал слабеть. Он в жизни
прокрутил немало допросов, умел, смел думать, отличать правду от лжи. И чем
дальше, тем больше у него складывалось абсурдное впечатление, что водитель
говорит правду. Что он и в самом деле искренне верит, будто никакой такой
немецкой грымзы в жизни не подвозил… Представления не имеет, будто
останавливался тогда у особнячка…
Могло оказаться, что именно так все и обстоит. В конце-то
концов, кто бы из них раньше поверил, сам того не испытав, что автомат Судаева
способен сам собой стрелять по хозяину, старое чучело может косолапить по
комнате и душить, а неодушевленный балдахин – пытаться прикончить лежащего на
постели?
Кое-как скомкав беседу и грозно посоветовав «помалкивать»,
Капитан направился домой. Он совершенно не представлял, что же теперь делать.
Нужно было что-то делать, это факт. Вот только что? Отволочь старую ведьму к
дивизионным особистам… и далее? Рассказать, что она оживила чучело с балдахином
и заставила автомат палить сам по себе?
И думать нечего. Не поверит ни одна живая душа, как он сам
ни за что не поверил бы на их месте. Можно было, конечно, сотворить то, до чего
он в жизни не опускался – сшить дело. Заявиться в особый отдел и с честными
глазами доложить, что невесть откуда нагрянувшая немецкая грымза день напролет
вела среди советских офицеров откровенную нацистскую пропаганду. Маршировала по
дому, вопя «Хайль Гитлер!», кричала, будто всю сознательную жизнь состояла в
нацистской партии, а последние двадцать лет только тем и занималась, что
выдавала гестапо коммунистов, евреев и подпольщиков, а в заключение выражала
твердую уверенность, что фюрер непременно разобьет Советы, и тогда ее непрошеных
квартирантов повесят на первом суку…
Вот в этом случае, ни малейших сомнений, перезрелую старую
деву подмели бы с три минуты. И выпустили бы очень не скоро – если вообще
выпустили бы. Фильтрация работала вовсю, и нашлись бы в дивизии люди, крайне
обрадовавшиеся столь удобному случаю поправить отчетность…
