– А что? – продолжал штурман. – Это ж не Германия.
Сам подумай.
Командир и сам готов был дать руку на отсечение, что внизу –
не Германия. Что угодно, где угодно, но – не рейх. В рейхе давненько уж так
беззаботно свет не жгут по ночам…
Он так и водил самолет по кругу, не в силах ни принять
решение, враз изменившее бы обстановку, ни даже выдвинуть хоть какую-то версию
касаемо того, куда их занесло. Он замер в своем кресле, привычно выполняя
нехитрые маневры, а внизу буйствовали загадочные огненные картины, по улицам
струились потоки машин, и на реке, точно, проплывали ярко иллюминированные, мирные
суденышки. Раскинувшееся внизу зрелище было невероятно красивым, но именно
потому вызывало нешуточное раздражение, временами переходящее в злость –
окопались, мать их…
И вдруг все кончилось независимо от них, помимо их хотения и
воли. Слева поднялись над землей совершенно другие огни – десятки, а может,
даже сотни ярко-зеленых огней, образовавших контур исполинского равнобедренного
треугольника, вершиной касавшегося земли.
Треугольник и в самом деле был исполинским. Он поднялся над
доброй половиной города – так, словно открывался некий люк – надвинулся, и
командир инстинктивно зажмурился, ожидая удара, показалось вдруг, что внутри,
меж огнями, не пустота, что там что-то есть…
Удара не последовало. Когда полосы зеленых огней оказались
по бокам самолета, произошло нечто. Словами это описать никак не удалось бы.
Просто-напросто нет таких слов. Нечто. А в следующие миг «Петляков» оказался в
совсем другом небе – с редкими звездами, светившими в прорехи тающих грозовых
туч…
Что бы там ни было, они миновали грозу. Горючее было на
исходе, и командир, сверившись с приборами, стал снижаться, продолжая лететь на
восток. Довольно скоро он прошел на бреющем над железнодорожной станцией с
характерной водокачкой. Он знал эту станцию. До их аэродрома отсюда было
километров полсотни, но, главное, территория была своя…
И он пошел на посадку, приземлился на лугу, даже шасси не
подломил, обошлось…
У них хватило времени, чтобы в темпе обсудить случившееся и
принять решение. Когда к самолету стали опасливо, не спеша приближаться цепью
встревоженные красноармейцы из охраны станции, когда им стали орать, чтобы
назвались, они уже совершенно точно знали, что следует говорить в полку.
Точнее, о чем не следует говорить.
Не было никакого такого неведомого города. Ничего подобного.
Самолет просто-напросто попал в грозу, потерял ориентировку, и, пока
определились, выработали горючее. Вот и все. Насквозь правдоподобная, жизненная
история. Никто и не засомневался – подобное случалось сплошь и рядом, благо самолет
был ничуточки не поврежден… И не было к ним никаких претензий…
За все прошедшие с тех пор годы у командира так и не
появилось сколько-нибудь вразумительного объяснения. Он предпочитал не гадать
попусту – коли ни одну догадку проверить невозможно.
А вот обида осталась – устоявшаяся, нешуточная. Выпуская
дым, глядя куда-то в сторону, командир говорил глухим голосом, в котором эта
старая обида звучала явственно:
– Полное впечатление, что они нас вышвырнули. Как
нашкодивших котят. Чтобы не лезли, куда не надо. Вот так вот взяли за шкирку и
вышвырнули, чтобы не болтались в ихнем мирном, чистеньком небе. А с другой
стороны… А с другой стороны, они нам и не обязаны были цветки дарить.
Хорошо хоть, не двинули из всех калибров… Могли ведь, а? Но что это и где это,
я гадать решительно не берусь…
Что бывает туманным утром
Я тогда служил на торпедном катере. В сорок четвертом.
Хорошая была посудина по тогдашним временам – «гэ-пятый»…
Мы однажды ночью ставили мины в шхерах. Знаете, что такое
шхеры? Настоящий лабиринт: прибрежные островки, заливчики, невероятно сложные
фарватеры. Нужно быть настоящим асом, чтобы там работать. Ну, командир у нас
был как раз такой…
Получилось, как в том анекдоте: «хорошо, да не очень»,
«плохо, да не совсем». Нас зацепили с берега немецкие пушкари, и чувствительно,
катер потерял ход. Но, с другой стороны, мы сумели юркнуть в узость,
оторваться, скрыться с глаз, прежде чем встали окончательно. Оказались в этаком
узеньком проливчике меж двумя скальными стенами, приткнулись к одной. Замаскировали
катер – мешковиной, брезентом, веток нарезали на берегу, камыша, травы…
Получилось нечто вроде стога – но, главное, место, судя по всему, было малохоженое.
Были шансы отсидеться, попробовать починиться. Если удастся, на следующую ночь
уйти.
Чинились в бешеном темпе, сами понимаете. Все были при деле.
Но часового, понятное дело, выставили сразу – как в таких условиях без
часового?
До сих пор не знаю, повезло мне, или нет. С одной
стороны, гораздо лучше бдительно торчать с автоматом на палубе, чем возиться
впотьмах с двигателем в обстановке общей нервозности и матов-перематов.
С другой – такое уж было мое везение, что эта гнида подвернулась именно
мне…
Короче, я торчал на палубе. Палуба на торпедном катере чисто
символическая, одно название, пятачок, но все же это именно палуба, у шлюпки и
такой нет…
Уже шло к рассвету. Честно вам признаюсь, что я тогда курил.
«Тогда» – в смысле стоя в карауле. Я, конечно, не юнга-первогодок, прекрасно
знал, что часовому курить запрещается категорически, но, во-первых, часовым я
был не вполне уставным – меня на пост ставили без караульного начальника, без
разводящего. Я был импровизированный часовой, интеллигентно формулируя.
А это чуточку другое, по-моему… Коли не совсем по уставу…
А во-вторых, обстановка крайне благоприятствовала. Не было
ни малейшего риска себя демаскировать огоньком папиросы или дымком. Утро
выдалось пасмурное, туман не то чтобы стоял – его волокло над водой, этакими
полосами, огромными клочьями. Белесыми, как разведенное молоко. В таком тумане
невозможно было в двух шагах разглядеть ни огонька, ни дымка. И потом, я
папироску прятал в горсти – не окончательный дурак…
И самое, пожалуй, главное, что мне придавало нахальства
нарушать устав – я ж не на открытой палубе стоял, я был внутри этого самого
шалаша, стога, что мы соорудили. Оставалась щель шириной этак в две ладони,
вроде амбразуры…
Если подумать, может, этот стог меня и спас. Жуть подумать,
чтобы могло быть, окажись я на палубе в открытую…
Все это произошло совершенно неожиданно. Проливчик был
шириной метров сорок – и вдруг, без малейшего всплеска, на поверхность
поднялось что-то такое, что его перегородило почти что поперек. Если оно было
меньше ширины проливчика, то ненамного…
Я отчетливо видел в разрывах тумана…
Сначала подумалось, что это подводная лодка всплыла и сейчас
устроит нам амбец. Торпеду, конечно, в такой узости не выпустит, ее саму
разворотит – но у них ведь и пулеметы с пушками имеются, и экипаж вдесятеро
поболее нашего…
Длинное всплыло, темное.
