Про хмурого венгра
Отчего-то хозяин дома, где разведчики были на постое уже
целый месяц, им категорически не нравился. В общем, если рассуждать вдумчиво и
логично, для подобной неприязни просто не было причин. Словесно враждебности он
никогда не высказывал (правда, мадьярского языка они не знали, но тут ведь
важны интонации, и мимика), всегда держался с незваными гостями спокойно и
ровно, ни единого косого взгляда нельзя было припомнить. Каждое утро церемонно
здоровался по-своему, пару раз совершенно безвозмездно делал у себя в кузнице
мелкую починку, которую вовсе не обязан был делать. Иногда опять-таки по
собственному побуждению подбрасывал кое-что из провизии в дополнение к
армейскому пайку – парочку куриц, кукурузы, крупы, сыру. Держался не просто
ровно – без малейшего искательства, с достоинством. Таких мужиков, справных,
немногословных, не лебезящих перед победителями-славянами, но и не выказывающих
враждебности, в общем полагалось бы уважать: нормальный дядя, правильный…
И тем не менее у всех до единого разведчиков, что было
известно совершенно точно, в печенках сидела подспудная неприязнь…
Лейтенант (он же и рассказчик этой истории), свердловчанин с
незаконченным высшим, был парнем дотошным, любил во всем непременно
докапываться до истины (быть может, потому именно он и стал заместителем
командира дивизионной разведроты, хотя имелось немало других кандидатур со
столь же серьезными заслугами). Довольно долго он ломал голову, добросовестно и
старательно пытаясь понять истоки и корни неприязни к этому самому Миклошу.
И не мог доискаться, почему не только его ребята, но и он
сам в душе затаил против кузнеца стойкую недоброжелательность. А это было
странно, весьма…
Не враждебен, не зол, не смотрит исподлобья… Наоборот,
вполне лоялен, и не по видимости.
Кулак? Ну, вообще-то да. По советским меркам дядя Миклош был
самым фигуральным кулаком, в Стране Советов давным-давно изничтоженным как
класс: большая кузница с тремя подмастерьями, земли гектаров двадцать
(опять-таки с батраками), добротный каменный дом под железом, хозяйство, в
котором только что птичьего молока не было…
Нет, не все так просто. В селе были мадьяры и побогаче, куда
там Миклошу, и среди них попадались субъекты, своих враждебных настроений не
скрывавшие вовсе: один при встрече зыркал так, что руки сами тянулись к
автомату, другой (по некоторой информации, в первую мировую воевавший против
русских) окрестил пару своих коней Иваном и Марьей и, проезжая мимо
освободителей, на ломаном русском материл лошадок самыми последними словами,
через слово поминая их имена. Третий, опять-таки зыривший волком, любил
провожать солдат непонятными, но, несомненно, обидными песенками.
И так далее. Тем не менее к ним относились как-то иначе. И
совершенно точно знали, за что их не любят, за что с превеликим удовольствием
начистили бы харю…
Порой, когда лейтенант в очередной раз уставал от
бесплодного анализа своего и чужого подсознания, ему приходило в голову, что
виной всему – откровенная, пусть и не сформированная в слова мужская зависть…
Дело в том, что женушка у Миклоша, по стойкому и не раз
высказывавшемуся вслух между своими убеждению, была ему точно не пара.
(Подразумевалось, цинично говоря, что любой из них, молодых и хватких,
обстрелянных и сверкавших-бряцавших регалиями, был бы гораздо более уместен под
ручку с прекрасной кузнечихой, нежели этот старый хрен. Увы, молодежь всегда
бывает в подобных рассуждениях довольно безжалостна.)
Кузнецу было лет пятьдесят с лишком, и красавцем его никто
не рискнул бы назвать. А вот жена была более чем наполовину его моложе,
красива как-то по-особенному, невинно-беспутно…
(Именно на такой формулировке настаивал лейтенант,
растекаясь мыслью по прошлому. Невинно-беспутная красавица. Вообще, он, кроме
разных мелких трофеев, принес с войны еще и сохранившееся на всю жизнь
убеждение, что самые красивые женщины в мире – как раз мадьярки. К сожалению,
беда вся в том, что потом произошли события о которых будет рассказано ниже. И
лейтенанта всегда передергивало от песни «Вышла мадьярка на берег Дуная» – если
кто помнит, в первой половине шестидесятых она была крайне популярна и звучала
по десять раз на дню. Но тем не менее, лейтенант остался при прежнем убеждении:
лучше мадьярок, краше мадьярок баб на свете нет…)
Нужно, пожалуй, внести некоторые уточнения.
Дело происходило в начале июля сорок пятого. Война
кончилась, и миллионные вооруженные массы оказались в состоянии самой тягостной
неопределенности. Умом все понимали, что должна последовать массовая
демобилизация, но писаных решений на этот счет пока что не последовало, во
всяком случае, для наших героев, и, как водится, бродило множество
разнообразнейших слухов, передававшихся со ссылками на надежные источники,
излагавшихся с фанатичной уверенностью, что именно так все и обстоит…
Настроения того времени отличались ярко выраженной двойственностью: с одной
стороны, просто прекрасно было торчать посреди жаркого и красивого мадьярского
лета, зная, что не будет больше ни обстрелов, ни бомбежек, ни атак.
С другой же – помянутая неопределенность, когда всех с невероятной силой
тянет домой, но ничего толком неизвестно…
Двойственность, одним словом. От которой хочется на стенку
лезть и на луну выть.
Командование, конечно, прекрасно эти настроения знало и
учитывало, со своей стороны, делая все, чтобы личный состав не погряз в пошлом,
расхолаживающем безделье. Как говорится, копали от забора и до обеда. Но все
равно, военные будни – это совсем не то, нежели отсутствие войны…
Лейтенанту и его разведчикам, если честно, приходилось
похуже, чем обычной дивизионной пехоте. Пехота эта со всеми обычными в таких
случаях ограничениями свободы передвижения размещалась в палаточном лагере за
деревней – то есть, в обстановке привычной и, несомненно, аскетической. Разведчики
же, опять-таки в силу специфики ремесла и гораздо большей свободы, стояли по
крестьянским домам (вернее, учитывая реалии, по кулацким). С одной стороны,
гораздо лучше жить наособицу, своей спаянной бандой в большом и чистом амбаре
(а командир, капитан, и вовсе в хозяйском доме, как старший по званию и
положению) – теоретически существует и командование, и уставы, а на практике
присутствует большая доля домашности.
С другой… Нелегко жить на белом свете молодым здоровым
парням со всеми свойственными возрасту побуждениями и желаниями, когда по двору
от светла до темна порхает прекрасная кузнечиха, та самая невинно-беспутная
красотка Эржи, от которой зубы сводит и случаются ночные неприятности – черные
волосы, черные глазищи, зубки белоснежные, вышитая блузка белее снега, круглые
коленки из-под полосатой юбки… И ведь, как полагается, прекрасно знает, что
дьявольски хороша, и знает, как на нее смотрят, и как бы невзначай порой так
обожжет кокетливым взглядом, так улыбнется якобы в никуда, якобы в пустое пространство…
(К превеликому моему сожалению, историю эту я переносил на
бумагу лет через двадцать после того, как мне ее рассказали. И я уже не смогу
передать то, как лейтенант описывал прекрасную кузнечиху. Совершенно
непередаваемая смесь яростного восхищения с описанием, сделанным самыми
нецензурными эпитетами. Выражаясь высокопарно, у меня не было ни малейших
сомнений, что лейтенант был поражен в самое сердце – и навсегда. Нужно было
видеть его физиономию… Временами становилось чуточку завидно – потому что в
моей жизни не случилось женщины, способной так впечатлить на всю оставшуюся
жизнь…)
