Но при всем при этом красотка вовсе не давала никому
авансов. Ничего подобного. Ребята были неглупые и в таких вещах разбирались.
Она вовсе не стремилась с кем бы то ни было из них закрутить – просто-напросто
по исконному обычаю дочерей Евы дня не могла прожить, чтобы не рассыпать пары
дюжин кокетливых улыбок, целя во всех индивидуумов мужского пола, находившихся
в пределах досягаемости…
Тем неприятнее было открытие, которое они однажды сделали.
Капитан, ухарь, вояка добрый и парень не промах насчет
дамских сердец, красотку-таки уложил. Пользуясь тем, что на правах старшего
обитал в доме – и еще тем, что Миклош примерно раз в неделю уезжал на пару дней
в областной (или, как там выражались, комитатский) город, увозил какому-то
торговцу, старому деловому партнеру, свой кузнечный товар. В особенности косы.
Косы были его, интеллигентно выражаясь, специализацией, Миклош ими славился на
всю округу, на каждой ставил свое, особое клеймо, вроде старых оружейных
мастеров.
Так что получилось традиционно, словно в бородатом пошлом
анекдоте – муж уехал в командировку, а жена…
Они были разведчики, умели добывать информацию,
анализировать наблюдения и делать выводы. Поэтому лейтенант сходу, без
колебаний поверил своим ребятам, когда они с приличествующими случаю
ухмылочками, специфически приглушенными голосами сообщили однажды что «старшой
огулял хозяюшку».
Ну, что тут было делать? Делать тут ничего не сделаешь. Как
выразился примерно в то же время по поводу схожей ситуации Иосиф Виссарионович
Сталин: «Что делать, что делать… Завидовать, вот что».
Их жизнь осложнилась этой самой эгоистичной, нерассуждающей
завистью. Они любили капитана, старшого, они с ним прошли огни и воды, разве
что медных труб не испытали – но, хотя о том вслух ни разу не говорилось,
ручаться можно, что во всех сердцах, опять-таки выражаясь высокопарно,
поселилась потаенная враждебность.
Не настоящая, не большая, не та, что ощущаешь к врагу или
хотя бы недоброжелателю с гражданки – просто-напросто то самое мужское чувство,
многим прекрасно известное. Враждебная зависть, она же завистливая враждебность
– ну, от перестановки слагаемых ни черта не меняется…
Вообще-то, их можно понять. Одно дело – завидовать законному
мужу, скучному старому хрену, морде кулацкой, сладострастно-злорадно мечтая,
чтобы и сюда побыстрее пришла коллективизация (благо местные партийные
товарищи, мадьярские сподвижники большевиков, уже готовились предпринять
какие-то телодвижения в этом направлении). И совсем другое – знать, что
красотку все-таки валяет посторонний, твой же собственный командир, по большому
счету, ничем не лучше тебя, прошедший теми же дорогами и теми же опасностями.
Такой же. Только звездочек побольше и власти тоже. Не самая приятная жизненная
коллизия, в общем.
Лейтенант был довольно откровенен спустя двадцать лет, благо
разговор происходил под граненый. Поколебавшись чуточку, честно рассказал, как
однажды, в прекрасную лунную ночь, не выдержал, вышел во двор, подкрался к
приотворенному окну и, презирая себя, но не в силах сойти с места, долго слушал
охи-стоны и прочие постельные звуки, и перед глазами у него стояли цветные
картины, а мысли анализу не поддавались ни тогда, ни теперь. Он даже подумал
однажды в совершеннейшем смятении чувств, что неплохо было бы, как в старые
времена, вызвать капитана на дуэль – и шарахнуть промеж глаз граненой пулей
длиной с палец, за собственное ночное одиночество, за то, что эти женские стоны
принадлежали не ему…
(Я удивлялся его лицу. И меня не раз грызло нечеловеческое,
жгучее любопытство: увидеть бы разок, что это была за красотка, способная этак
вот ошарашить мужика, как дубиной по темечку, на всю оставшуюся жизнь. Что в
ней было такого, мать ее? Все мы видывали красоток – а некоторых даже имели, чего
уж там. Но чтобы вот так, с таким лицом через двадцать лет рассказывать про
бабу – и ведь не пацан был мой рассказчик, не урод, покуролесил… Что в ней
было, в этой черноволосой Эржи? Кабы знать…)
Да, а концовка в какой-то своей части тоже, пожалуй что, заимствована
из анекдота. Возвращается однажды муж из командировки… Только анекдот – вещь
веселая, а там все было гораздо печальнее.
(И опять-таки, нужно было видеть лицо бывшего лейтенанта…)
Что-то ему не спалось, и он проснулся рано, по-деревенски, с
первыми лучами солнышка, пока остальные еще дрыхли. Вышел из амбара, потянулся,
полюбовался окружающим. Утро выдалось исключительно прекрасное и мирное: ни
облачка на небе, ни ветерка, все вокруг кажется особенно чистым и ярким, так
что душа замирает и лишний раз порадуешься, что уцелел на войне…
Дяди Миклоша как раз не было дома, отправился в очередную
поездку. Должно быть, прикидывал потом лейтенант, Эржи точно знала, что нынче
он возвращаться не намерен (точнее, полагала, будто знает). Вот они и решили…
Они определенно гуляли где-то в окрестностях, капитан и
Эржи. Быть может, всю ночь. Наверное, тут и в самом деле было что-то от чувств.
Наверное, им было мало постели – это ведь не главное в таких делах, если
подумать – и они хотели гулять в самом романтичном и чистом смысле этого слова,
держаться за руки, целоваться и что там еще…
Лейтенант видел, как они шли. Как держались за руки,
улыбались беззаботно, отрешенно, устало. И от этого зрелища ему стало завидно
уже по-настоящему, яростно. Потому что здесь были как раз чувства, а не просто
привычное ерзанье на постели под охи-стоны…
Они его не видели. А лейтенант видел и их, и неведомо откуда
взявшегося Миклоша, из-под густых бровей наблюдавшего за парочкой с таким
лицом, что чертова мадьяра хотелось заранее, во избежание тяжелых последствий
угостить доброй очередью из автомата. «Ну, в общем, ничего странного, –
глядя в стол, говорил лейтенант, – любой из нас на его месте, обнаружив
вдруг, что молодая красотка-жена не просто мнет постелю с посторонним хахалем,
а еще и идет с ним под ручку ясным утром, с умиротворенным, довольным,
отрешенным личиком, с неописуемой легкой улыбкой на губах… Любой из нас
вызверился бы…»
И они наконец-то увидели кузнеца, стоявшего со скрещенными
на груди руками, с каменной рожей, со зверским прищуром…
На лице капитана, лейтенант хорошо помнил, изобразилось
некоторое смущение – любой ухарь и ходок в подобной ситуации будет хоть чуточку
смущен… Что до Эржи, та просто-напросто застыла на месте, как тот соляной
столб. И не успела убрать улыбку с лица.
Никто ничего не успел – ни эта пара, державшаяся за руки, ни
лейтенант. Никто ничего не успел предпринять.
Этот чертов мадьяр, хрен рогатый, медленно-медленно развел
скрещенные на груди руки, а потом гораздо быстрее, как-то по-особому
выполнил ими странные, непонятные жесты – и справа послышался чистый, высокий
железный лязг.
Лейтенант успел посмотреть в ту сторону. Там, у конюшни, у
стены стояли острыми концами вверх штук десять-двенадцать кос – еще неклейменых,
вчерашнего производства, подмастерья их принесли вчера днем на глазах
лейтенанта, оставили, чтобы мастер осмотрел и оценил, стоит ли клеймить…
