В конце концов приехали саперы. На полуторке. Шофером у них
был какой-то азиат. Не знаю, кто он и откуда – казах, чукча или какой-нибудь
другой. Я сам калужский, в азиатах не разбираюсь совершенно…
Саперы пошли осматриваться, и для нас работы все еще не
было. Дымили себе. Азиат глядел-глядел на нас, потом, видимо, не выдержал,
подошел. Но просить «табачку на закурочку» не стал. Сказал совсем по-другому:
– А хотите, боги войны, я вам за кисет махорки сквозь это
вот дуло пролезу?
По-русски он говорил чисто. Хитрющие такие глазки щелочками,
рожа, как блин… Из пройдошистых, тут и гадать нечего.
Мы так и грохнули. Заржали, что твои жеребцы. Народ был
опытный, обстрелянный, в материальной части разбирались прекрасно. Сто
пятьдесят миллиметров – это пятнадцать сантиметров. Человек сквозь такую дырку
ни за что не пролезет, даже голову не просунет. Азиат к тому же был не из
щупленьких – плечи те еще, и ряшка широченная, сразу видно, покушать любил.
Он, как ни в чем не бывало, продолжает:
– Я ведь не шучу, давайте серьезно. Ставьте махорку на кон,
и я сквозь ствол пролезу.
Походило, что человек не шутит. Мы прикинули – может быть,
тут какой-нибудь подвох? Знаете, как в детских играх… Переспросили:
– Сквозь дуло?
Он лыбится:
– А как же еще? Сквозь…
– Сюда влезешь, а оттуда вылезешь?
И показываем на казенник.
Он говорит:
– Ага. Как хотите. Хоть оттуда сюда, хоть отсюда туда, мне
без разницы. Только вы мне сначала эту штуку откройте, а то я не знаю, как она
отодвигается…
Мы переглядывались-переглядывались… Еще раз обговорили все,
чтобы он нас не мог подловить на какой-нибудь хитрушке. И предложили
напоследок:
– Только давай договоримся так: если не пролезешь, сапоги
отдаешь.
Сапоги у него были отличные, яловые, может, еще из довоенных
запасов…
Он согласился. Ударили по рукам. Мы все подошли поближе,
чтобы не получилось какого-нибудь мошенничества. Вахрамеев в два счета откинул
замок казенной части. Азиат встал на четвереньки…
И полез! Сквозь!
Мы, все шестеро, своими глазами видели, как он просунул в
дуло башку. Потом плечи исчезли, потом он по пояс пропал в стволе, а там и
подошвы мелькнули… Вот тут мы рты и разинули – ну не мог он протиснуться в
ствол! Однако ж протиснулся…
А потом преспокойненько вылез с другой стороны – голова
показалась, плечи, весь вылез, целиком… Встал, отряхнулся, оглядел нас с
победным видом и говорит:
– Ну что, мошенничество было?
Мы вынуждены были согласиться, что нет.
– Ну, тогда гоните, – говорит, – боги войны,
табачок! Я его честно выспорил.
И в самом деле, не попрешь против очевидного. Насыпали мы
ему полный кисет. Вахрамеев, мужик недоверчивый, сам попробовал сунуться в дуло
через казенник, но протиснуться не смог, только лоб оцарапал…
Саперы закончили и уехали, а мы взялись выполнять свою
задачу. К четырем пушкам, как выяснилось, снарядов было в достатке, а остальные
оказались без боезапаса. С таким рапортом мы и вернулись в часть.
Был у нас во второй батарее один сибиряк. Когда ребята с
оглядочкой, но рассказали в тот же вечер своим, какое чудо видели, он, Папаша
этот (он был постарше всех нас, под пятьдесят), расхохотался, как
шестиствольный миномет. И говорит:
– Ну, купил он вас! На шармачка натряс полный кисет…
Ребята:
– Папаша, мы ж сами видели, как он лез сквозь!
– То-то и оно, – хохочет Папаша. – У нас в
Сибири эту штуку знали издавна. Он вам глаза отвел, ясно? У нас этот фокус знаткие
любили показывать со сплошным бревном, а то и с оглоблей. Он, рожа узкоглазая,
по земле полз рядом с пушкой, а сам отводил вам глаза, вот и казалось, будто
лезет сквозь… У меня дядя так умел, он и сейчас жив…
Ну, ребята долго матерились потом. Мечтали, что хорошо бы
было поймать чурку и накостылять как следует… только где ж его искать?
Но я-то вот что думаю: зря мы тогда матерились. Ведь, если
подумать, умение вот так вот отводить глаза – само по себе вещь необыкновенная.
Не каждый сумеет. Это ж всех шестерых надо было загипнотизировать…
Самый обыкновенный азиат, только рожа – хитрю-ущая…
Больше мы его не видели.
Пелагея, видящая смерть
После одного случая у меня поубавилось скептицизма в
отношении всевозможных мистических явлений…
Я служил в санитарном поезде. Хирург, к тому времени – майор
медицинской службы. Что такое санитарный поезд, вы себе примерно представляете?
А, ну да, как же… «На всю оставшуюся жизнь»… Не спорю, неплохой фильм. Только,
как всякое, по-моему, произведение искусства, к реальной жизни имеет слабое
отношение. В жизни, особенно когда речь идет о войне, особенно когда дело
касается военно-полевой медицины, все гораздо грустнее и приземленнее.
И гимнастерочки не такие безукоризненные, и раненые не такие благовоспитанные
– кричат, стонут, прямо-таки ревут иные (не плачут, а ревут по-звериному), а уж
запашок… Впрочем, последнее в упрек киношникам ставить не стоит. Нет еще такой
техники, чтобы передавала в кино запахи. А уж такое амбре… Кровь, гной и все
такое прочее – естественные отправления в неестественной ситуации…
Мы специализировались главным образом на полостниках.
Проникающие ранения брюшной полости, что иногда переплетается с торакальным
направлением – я имею в виду грудную клетку. Пуля и осколок частенько не
обращают внимания на медицинскую специализацию, полоснут так, что всем есть
работа…
Смертность высокая. Брюшная полость, знаете ли – крайне
деликатная и специфическая область организма. Опасность сепсиса гораздо выше.
Или, бывало, достаточно проглядеть в кишках крохотную дырочку от осколка – иные
походили на крохотные кусочки бритвенных лезвий – чтобы начался воспалительный процесс.
Вот, кстати, известно ли вам, для чего в старину перед боем надевали чистое
белье? Не из форса. Исключительно оттого, что попавшая в рану грязная ткань
дает заражение моментально…
Ну, не будем отвлекаться. Так вот, медицина не всесильна.
Никак нельзя сказать, что раненые у нас мерли, как мухи, это будет в корне
неправильная формулировка, но все же случалось частенько. Относились к этому…
Это все правда – насчет некоей профессиональной черствости. Медики быстро
привыкают и к смерти, и к самым жутким увечьям. Никто не заламывает руки, не
обливается слезами – но нельзя и сказать, что персонал остается совершенно
бесчувственным. Всегда, когда обнаруживалось, что раненый умер, возникало нечто
вроде привычного, недолгого переполоха. Легонького такого, если вы меня
понимаете в достаточной степени. Все же присутствовало некоторое волнение,
нервозность. «Доктор, Сидоров умер!» Это всегда сообщалось не трагическим, но
уж и никак не равнодушным тоном.
