И теперь, пожалуй, можно признаться, что у меня с ней был
роман. Военно-полевая любовь. Роман полный и завершенный, так что далее ехать
некуда… Ну, ну, ну… Все было.
Ей, вообще-то, по большому счету, не было особой нужды идти
на то прочесывание. Пошла. Она мне так никогда и не рассказала, в чем там дело,
но не осталось никаких сомнений, что у нее был, как говорится, свой счет.
Помню, в Литве она однажды справедливость устанавливала… С неженской
твердостью. Как говорится, впереди нее все разбегалось, а позади рыдало и
горело. Ну, и правильно, вообще-то – нехрен палить из хуторочка по доблестному
Войску Польскому. Тут уж – кто не спрятался, мы не виноваты… В общем, это со
своими была мягкая и красивая девочка, а что касаемо суровой службы… Так ведут
себя люди, у которых определенно есть к неприятелю немаленький счет…
Когда ее принесли на руках, состояние у меня, сами
понимаете, было прескверное – как серпом по причиндалам. Я ж к ней… относился.
Она была – моя. Хлопцы тоже были на взводе, моментально ж разнеслось – Дануту
подстрелили! К ней все дышали неровно, красавица, боевой товарищ…
А дело было совсем плохо. Пришел военврач, пане Гершль –
хороший был врач, из львовских довоенных, и, между прочим, доброволец. Родных у
него извели почти всех, немцы во Львове, а литовцы на Виленщине, и счет у него
был свой…
Посмотрел, потрогал рану, покачал головой… Она уже лежала
без сознания, губы синели, и лицо становилось по-особенному белое… Отвел нас с
Янушем в соседнюю комнату, снял свое легендарное пенсне – оправа чистого
золота, довоенное, подарок от благодарных пациентов – и говорит примерно
следующее:
– Как ни прискорбно, панове, но это один из тех случаев,
когда медицина бессильна, выходного отверстия нет, пуля застряла где-то в
области сердечной сумки, ритмы сердца затухающие…
Не знаю, как я выглядел со стороны. Наверняка хреновато.
Януш стал, как собственный бюст – бледный, скулы закаменели. Но произнес
спокойно:
– Можно что-нибудь сделать?
Пане Гершль – а пенсне он, теперь ясно, снял, чтобы не
смотреть нам в глаза, он же был близорукий, добрых минус десять – опустил
ученую голову:
– Думаю, могла бы помочь немедленная операция в хорошей
клинике с соответствующим оборудованием, запасом крови… Иных вероятий у меня
нет.
Мы с Янушем не перемолвились и словечком – только
переглянулись. Поняли друг друга моментально: все, что подходило под
определение «хорошая клиника», располагалось за полтыщи верст от нас. Имелся
лишь обычный дивизионный медсанбат – и тот километрах в семидесяти. Мы бы ее не
довезли. Видел я, что получается, когда пытаешься везти людей с подобными
ранениями. На «виллисе», по лесным колдобинам. Растрясет моментально. Усиление
внутреннего кровоизлияния – и концы…
Пане Гершль стоит, разводит руками… А вокруг нас
вертится вышеупомянутый Янек Выга и лезет с совершенно антинаучной идеей:
– Пан майор, пан капитан… Давайте я вам в два счета
приволоку этого… (И называет имечко того колдуна.) Точно вам говорю, он и не
таких вытаскивал, ручаюсь честью и погонами, я своими глазами видел в тридцать
шестом…
Сгоряча он едва не получил по зубам. Но вот потом… Я не
помню во всех деталях, как получилось, что нас с Янушем это его предложение взяло.
Не помню даже, что мы тогда говорили. Помню только собственное хаотическое
мелькание мыслей. Понимаете, в такой ситуации схватишься за любую соломинку.
Она уже белая, как смерть, губы синие, прозрачные… И если сделать ничего
нельзя, так, может…
Короче, Выга с хлопцами мигом смотались на «виллисе». Пане
Гершль остался при раненой, сидит, кротко посматривает на нас с непонятным
видом – конечно, ему, как представителю, можно сказать, официальной медицины,
поперек души подобные планы, но он, должно быть, видел, что с нами творится, не
встревал…
Притащили мужика. Типус… Бородой зарос до глаз, возраст
совершенно непонятный. Но глаза… Хитрющие, умные, посмотрит – как рублем
подарит…
Заодно ребята приперли все, что имелось в его хозяйстве –
сгребли в «сидор» всевозможные пучки трав, корешки какие-то, разные там
причиндалы… Чтобы два раза не ездить. Что видели, то и грабастали.
Он подошел, нагнулся, заглянул Данке в лицо. Поскреб свои
лохмы широченной пятерней. Забубнил что-то на мазурском наречии. Выга
проворненько перевел:
– Боится. Говорит, поздно. Может быть поздно. Мол, если
помрет, вы меня, чего доброго, пристрелите… поздновато и опасно.
Ну, Януш… Януш охулки на руки не клал. Вынул пистолет – у
него был роскошный довоенный «вис» – медленно, демонстративно оттянул затвор.
Молча. Ни словечка. Стоит, держит пистоль дулом вверх, смотрит на лесомыку… А
за другим его плечом Янек Выга, внезапно вспомнив о личной гигиене, стоит и с
отвлеченным видом чистит под ногтями кончиком эсэсовского кинжала… Тишина.
Тяжелая, нехорошая, только Данута похрипывает чуть слышно…
Он понял, что, если откажется, мы его кончим тут же. И
кончили бы, честное слово. Не было там другой власти, кроме нас, и все атрибуты
власти висели у нас на поясе… Он понял.
Прожег меня взглядом, подошел вплотную и принялся что-то
сосредоточенно бурчать. Я его не понял совершенно – у меня от напряжения
вылетели из головы все польские слова, не говоря уж о его клятом наречии,
которого я и не знал вовсе… Потом, когда Янек начал лихорадочно толмачить, я
немного опамятовался…
– Он говорит, что времени совсем мало, а возможность есть,
но весьма опасная, – толмачит Выга. – Говорит: в одиночку ему трудно,
но, поскольку это ваша девушка, пан капитан, то вам ее и спасать. Не будет
врать, большой риск есть и для вас, но иначе он просто не берется, хоть
стреляйте…
Я только и сказал:
– Пусть поторапливается. Лично я на все согласен.
Лесовик бурчит что-то новое. Выгнал Януша, пана Гершля. Взял
меня за пуговицу и талдычит что-то с расстановочкой, упрямо… Выга старательно
переводит:
– Он говорит, панна Данута пойдет к реке. Если вы, пан
капитан, сможете ее остановить, все, глядишь, обойдется. Как уж у вас
получится. А сейчас он и меня выгоняет тоже, поэтому вы, я вас просто умоляю,
слушайте его во всем…
И выкатился за дверь – по-моему, с превеликой охотой. Я,
разумеется, остался. Космач тем временем переворошил все свои причиндалы, начал
что-то мешать в чашке, накидал туда травы, сушеных цветков, настрогал каких-то
корешков. Начал на все это нашептывать – водит руками над чашкой, бормочет
что-то, время от времени вскинет глаза, кольнет меня взглядом с полным
ощущением физической боли – и снова бормочет. И помаленьку мне стало казаться,
будто у меня совершенно отнялись руки и ноги. Сижу на лавке, смотрю на Данку, а
голова туманится…
Он вдруг оказался возле меня. Только что сидел на корточках
над чашкой посреди комнаты – и вдруг стоит возле меня, вплотную. Сдернул меня с
лавки, без всяких церемоний, за шиворот, как куклу, положил на пол. Я лежу,
смотрю на него снизу вверх, чувствуя себя чем-то вроде тряпичной куклы…
