А я слушаю его и вспоминаю, что корректировала все это у одного писателя.
Словом, покупаю я Косе билет до Таллина, покупаю ему носки и трусы и провожаю в аэропорту, как жена провожает мужа, хотя, повторяю, все, что я знала и понимала в жизни, смешалось и рассыпалось.
И вот Кося возвращается в Таллин и начинает звонить мне, как сумасшедший, каждый день. Как ему плохо, бедному, и как там я, и с кем я без него, бедного… Кося, кричу я, на какие деньги ты звонишь? Не волнуйся, говорит, мне Татьяна Евсеевна одолжила. Как же так, Кося, кричу я, потому что очень плохая слышимость, – это ж бог знает что, в смысле этики. С чего мы возвращать будем? С моей корректорской зарплаты? Анна, кричит он в ответ, ты прямолинейна, как гвоздь!..
Ну, а я худею и страшнею настолько, что впервые в жизни пропускаю в гранках одной научно-популярной книжки ужасную опечатку, которую прежде ни при каких обстоятельствах ни за что бы не пропустила: я прозевала подпись под фотографией: «дубовый член первобытного человека», в то время как подпись должна была быть «долбленый челн первобытного человека». В общем, такой скандал, что и передать трудно. Правда, на летучке у главного меня многие редактора защищали. Упоминалось, что фотография долбленого челна была некачественной, размытой и что следует принять во внимание неприятности в моей личной жизни.
Маринка, человек просветленный до циничности, как и всякий талантливый детский писатель, говорит мне: «Езжай. Там разберешься. Там увидишь, кто держит его за… его долбленый челн».
И вот я лечу и прилетаю в Таллин, прекрасный туманный город, которого я просто не вижу, потому что седеющие Косины кудри заслоняют от меня ратушу, соборы, черепичные крыши и прочие виды.
Кося везет меня в свою комнатенку в дощатом коммунальном доме на окраине города, очень суетится и успевает по пути рассказать чудовищное количество анекдотов. Я натужно улыбаюсь сизыми губами, потому что ситуация мне совершенно не ясна, и тошно мне не столько от того, что не могу понять – замужем ли я, сколько от того, что не могу понять – разведен ли Кося. Вот такое восточное воспитание дал мне мой страшный папа, по дяде – перс.
В дощатом домике с тремя соседями и холодным туалетом события и вовсе разворачиваются в сюрреалистической плоскости. Представив меня соседям как двоюродную сестренку из Киева, Кося жарит на общей кухне свиные отбивные, одновременно весело рассказывая мне, сколько денег он выручил за прошедший месяц, насобирав в соседнем лесу пустых бутылок… Кто-то входит в кухню, толчется у столов, уходит – Кося комментирует все очень смешно.
– Мой сосед – алкоголик, – шепчет Кося. – Вообще он голубь, но, когда напьется, воркует сильно, через стену слышно…
Чахлые балтийские сумерки долго колеблются за окном, не в состоянии сгуститься в ночь, и тут является с бутылкой коньяка довольно трезвый еще актер, Косин друг, – забыла, как его звали.
И вот, когда, слегка выпив, Кося выбежал из комнаты – перевернуть на сковороде отбивные, друг его – забыла, как его звали, – вдруг говорит мне грустным мягким голосом:
– Аня, мне кажется, вы такой искренний, симпатичный человек, неужели вы не видите – с кем связались?
– Вы пьяны, – с достоинством бедной швеи отвечаю я на это, – и не смейте говорить о Косе гадости.
– Я, конечно, пьян, – подтверждает он грустно, – но вам от этого, увы, не легче.
– Кося мой муж! – гордо говорю я и с тоской чувствую, что все это я уже вычитывала, и не у одного писателя, а он – вот забыла, как его звали! – поморщился так досадливо и говорит:
– Да какой там муж! Он прекрасно живет все это время с Татьяной Евсеевной. Они очень друг другу подходят. Они и расходились, чтобы вот эту комнату оттяпать.
И тут с горячей сковородкой возвращается из кухни веселенький Кося и еще успевает в остывающей тишине рассказать два еврейских анекдота с великолепным – он все-таки очень артистичен был – акцентом.
– А что, собственно, случилось? – наконец интересуется он.
– Кося, – спрашиваю я деревянными губами, – а ты с Татьяной Евсеевной договорился, что ли, что я тут с тобою маленько поживу? Она тебе отпуск дала?
Тогда Кося переводит взгляд на этого своего хм… друга – жаль, что забыла, как его зовут, – и с ледяным бешенством цедит:
– Ну, ты… какого… в чужую жизнь… – хватает за грудки этого милого, как впоследствии я поняла, человека, и поскольку сковородка ему мешает, он бросает ее на пол, и отбивные разлетаются по щербатому некрашеному полу. Кося и друг его, сгрудившись, топчутся и матерятся, скрипя зубами.
Вся эта интермедия совершенно выпадала из моей тихой жизни, с желтыми листами корректуры, спокойными вечерами со строгим папой, и стало вдруг очевидным, что семейная моя жизнь, хрупкая, как лист мацы, хрустнула и раскрошилась, и затоптана.
В это время Косин друг поскользнулся на отбивной, рухнул, и Кося сел на него сверху и закрутил ему руку за спину.
Я встала, надела куртку и пошла к двери.
– Стой, Анна! – заорал Кося, сидя верхом на этом милом человеке. – Ты что, ты веришь этому мудаку?!
Он схватил меня сзади за воротник, и я задохнулась.
– Едем!! – орал он, сильно меня потряхивая. – Едем к Татьяне Евсеевне! Только она расскажет тебе, как я страдал!
Он потащил меня в холодную хлябь весеннего дождя, встряхивая по пути и матерясь в адрес своего… ну, давайте все-таки я буду называть его другом…
Потом он впихнул меня в подвернувшееся такси, ввалился рядом и мы поехали зачем-то к Татьяне Евсеевне – что-то там выяснять, хотя все уже мне было ясно.
Татьяна Евсеевна открыла дверь рывком, словно стояла часа два в темном коридоре, приникнув к глазку.
– Идиот! – сказала она Косе глубоким звучным голосом, совсем не обращая на меня внимания. – Чего ты приперся среди ночи? Ты истерзал мое сердце! Ты погубил мою жизнь!
И у меня мелькнула мысль, что Татьяна Евсеевна, должно быть, не только последние известия читает по радио, но и в радиоспектаклях, пожалуй, играет.
– Таня… – вибрируя всем телом, проговорил враз обмякший Кося. – Меня предали, Таня…
Она круто повернулась и пошла, сильно стуча деревянными сабо, в комнаты. Кося ткнул меня пятерней в спину, и, споткнувшись на пороге, я тоже влетела в квартиру, после чего дверь захлопнулась. Здесь, в коридоре, Кося, как-то сразу угомонившись, снял куртку, переобулся в домашние тапочки и зашлепал следом за Татьяной Евсеевной. Кажется, обо мне они подзабыли. Я потопталась в коридоре и тоже пошла в столовую. Там оказалось очень уютно, по-видимому, у Татьяны Евсеевны был тонкий вкус понимающей в жизни, близкой к климаксу дамы. И я разглядела ее наконец: очень интересная женщина была Татьяна Евсеевна: крошечная, на коротковатых ногах, с чудовищным носом и прекрасными черными глазами – она завораживала своим дивным профессиональным контральто.
