— Едва ли! — рассмеялся юноша. — Я Стэнниш Уилер.
— Тот самый портретист? — чуть слышно спросила Ханна. Ей вдруг почему-то стало не по себе, и она отвела взгляд. Эти изумрудно-зелёные глаза были беспокойными, словно течение бурной реки.
— Да, тот самый портретист. — Юноша наклонил голову в сторону и прищурился, как будто изучая Ханну. Он шагнул к ней, и у него на виске забилась жилка, а лицо побледнело. Ханна встревожилась. Что такого он в ней увидел? Ей показалось, что художник сейчас упадёт в обморок.
— Сэр, вам… вам дурно? — Девочка протянула руку, словно собиралась поддержать его, но Уилер тут же отступил на шаг, и Ханна залилась краской. «Дурочка! Дурочка! Какая же я дурочка! Высокий, сильный, здоровый мужчина. С какой стати ему падать в обморок?»
Он слегка покачал головой, вроде бы придя в себя.
— Всё хорошо, всё в полном порядке. Просто…
Художник замолчал, однако не сводил глаз с Ханны, словно что-то искал в её облике. Пунцовый румянец сошёл с её лица, но сердце девочки отчаянно колотилось, и у неё пересохло во рту. «Пожалуйста, уходите! — молча взмолилась она. — Что угодно, только уходите!»
Ханна подняла свою метёлку для пыли и принялась обмахивать ею совершенно чистый камин.
— Хозяева ещё не приехали. Они будут только ближе к вечеру.
— Да, я знаю. Я хотел осмотреть эту комнату, возможно, я буду писать девочек здесь.
Не поворачиваясь к художнику и продолжая вытирать несуществующую пыль, Ханна сказала:
— По-моему, я слышала от мистера Марстона, что мисс Хоули будут позировать в салоне, на фоне ваз.
— О да, я знаю. Бесценные вазы! — произнёс он несколько пренебрежительным тоном. Ханна не переставала чувствовать на себе его взгляд. — А ты… что ты думаешь об этих вазах?
Девочка внутренне похолодела. Она медленно развернулась.
— Вы не считаете, что они красивы? — спросила Ханна.
— О да, вазы очень красивы, — ответил художник. — Но мне кажется сомнительным предприятием сама попытка заключить нечто столь свободное, как море, в тонком слое краски на поверхности глиняной вазы.
Не задумываясь над тем, что говорит, Ханна ответила:
— Да, это всё равно, что засунуть корабль с парусами внутрь бутылки. Я однажды видела такое в витрине.
Художник опять наклонил голову и с ещё большим интересом посмотрел на девочку.
— Именно так. Есть вещи, которые нельзя ни в чём уместить.
«Но ведь именно этим он и занимается, — подумала Ханна. — Он ведь рисует портреты — запечатлевает жизнь на холсте, или по крайней мере пытается».
— Тем не менее, — продолжал Стэнниш Уилер со странной натянутой улыбкой. — Я готов держать пари, что ты считаешь вазы удивительно красивыми и что особенно тебя привлекает хвост, который пробивается через волну.
У Ханны застыла кровь в жилах. Художник протянул к ней руку, но девочка отвернулась.
— Прости, если я чем-то тебя оскорбил. Пожалуйста, прости, — сказал он.
Ханна сдерживалась, чтобы не потянуться к мешочку, спрятанному под платьем. У неё вошло в привычку прикасаться к нему, когда она волнуется. Но девочка чувствовала, что нельзя этого делать при художнике — тогда он узнает о ней слишком много. Он и без того как будто догадался, что Ханна недавно пробиралась ночью к двум вазам, которые стоят на страже неведомого мира.
Одно из важнейших предписаний в «Учебнике миссис Клермонт для домашней прислуги» гласило, что слуги ни при каких обстоятельствах не должны вступать в разговор с гостями дома, кроме тех случаев, когда это необходимо для исполнения их работы. Ханна закрыла рот. Мистеру Уилеру нет нужды знать, что она думает о вазах. Делиться с ним своими мыслями не входит в её обязанности.
— А, вот вы где, мистер Уилер! — сказал мистер Марстон, входя в комнату. — Ну что ж, вы посмотрели, что хотели. Но сомневаюсь, что Хоули согласятся поменять фон. Вы же понимаете, вазы и прочее.
Художник оторвал взгляд от Ханны.
— Да, я понимаю, Марстон. Но объясните мне вот что. Если Хоули в самом деле неоднократно перевозили вазы через Атлантический океан…
— Шестнадцать раз, если быть точным, — вставил мистер Марстон.
— Хорошо, и ещё берут их с собой в летний дом в Мэне, то почему нельзя переставить вазы из одной комнаты в другую?
— Этого я вам сказать не могу, мистер Уилер.
Повисла тишина. Слышно было только, как Ханна укладывает растопку в камин.
— Понимаю, — пробормотал мистер Уилер. И девочка услышала удаляющиеся шаги дворецкого и гостя.
«Он видит меня насквозь, как через стекло, через воду, — подумала Ханна, оставшись одна в музыкальной комнате. Сердце у неё бешено колотилось. — Он видит меня насквозь. Но как же это?»
8
РЕКА
Самообладание покинуло Стэнниша Уитмана Уилера, едва он спустился к подножию холма Бикон-хилл. Художник остановился, тяжело оперся на фонарный столб и прикрыл глаза.
— Этого не может быть. Просто не может быть! — пробормотал он и помотал головой, словно пытаясь избавиться от безумных мыслей, вертевшихся в его сознании. Уилер шагнул на проезжую часть Чарльз-стрит и чуть не попал под коляску.
— Смотри, куда идёшь, дурачина! — заорал кучер, резко поворачивая лошадь, чтобы объехать его. — Жить надоело?
— Может быть! — пробормотал Уилер.
Он перешёл Чарльз-стрит и оказался в районе, известном как Нижний Бикон-Хилл, где холм делался пологим, а извилистые улочки спускались к реке Чарльз. Уилер свернул на Бриммер-стрит и прошёл через небольшой квартал к угловому дому, где снимал на верхнем этаже помещение под жильё и мастерскую. Его устраивала и разумная плата, и хорошее естественное освещение — окна выходили на север. Но главное, оттуда было видно реку.
Уилер всегда селился в такой квартире, куда бы ни приезжал: в Бостон, Лондон, Париж или Флоренцию. Менялось только название реки: Чарльз в Бостоне, Темза в Лондоне, Сена в Париже, Арно во Флоренции. Но река была всегда. Река, несущая свои воды к морю.
Однако теперь море как будто само хлынуло на него. Уилер опустился на кресло у окна и принял свою обычную позу — оперся на подлокотник и обхватил подбородок рукой. Он стал смотреть на реку, наблюдая, как играет свет на воде. Иногда река походила на серую атласную ленту, которая разматывается в сторону моря. А иногда, как сегодня, первым ясным днём после нескольких дождливых недель, река была словно жидкая радуга. Уилеру река нравилась в любом обличье, хотя порой он улавливал насмешку в её переменчивом зеркале.
Когда художник вошёл в ту музыкальную комнату, и девочка обернулась… он был ошеломлён. Он никак не мог ожидать такого. И дело было вовсе не в её красоте. Просто в то мгновение, когда художник шагнул в комнату, ещё до того, как она повернулась к нему, он уловил нечто… какую-то плавную грацию в том, как она наклонилась к ведёрку с углём. «Знает она или ещё нет? А может быть, наоборот, может быть, она выбрала… нет… нет…» — размышлял он.
