При мысли о младшей дочери Енея заплакала пуще прежнего. Из-за Малфутки-то и начались все ее беды. А ведь Енея думала, что младшенькую лучше остальных определит. Сам посадник из Киева любился с черноглазой Малфуткой, и со временем девку ожидали выгодный брак и небедное существование. Но Малфутка все порушила, когда погубила старосту Громодара. И сама пропала невесть куда… Люди же свой гнев обрушили на Енею. Особенно когда после кончины дружившего с волхвами старосты начались в роду Сосны нелады и беды. То зверь стал уходить из чащи, то хвори замучили, а то болота разливались, потопляя рудные залежи. Чем было кормиться роду Матери-Сосны? Новый староста людей к порядку призвать не мог, те стали разбредаться в поисках лучшей доли, селище пустело. А те, кто оставались, волками лютыми травили Енею, винили в том, что она принесла роду несчастье, не научила дочь почитать, ублажать благодетеля Громодара. Енея сперва огрызалась: мол, ваш Громодар сам покон порушил, за то и поплатился. Да только, когда Недоля и злыдни
[77]
поселились среди родовичей, мало кто уже вспоминал самоуправство старосты. Зато помнили другое: что при Громодаре люди бед не знали, закрома всегда были полны, волхвы им ворожили доброе, не давали сосновичам хлебнуть лиха. А все благодаря Громодару благодетелю. Малфутка же… Не забыли, какой странной и нелюдимой была девушка, как дичилась своих, все в стороне держалась да торопилась в леса и чащи уйти. Вот и ушла, совершив злодеяние, и люди в селище поклялись, что коли объявится головница, то уж найдут, как ее казнить, погубить.
А пока вымещали зло на Енее. Вот она на старости лет и надумала уйти из рода. Поразмыслила: мол, дочки мои хорошо пристроены, примут, не пропаду. Однако вышло не так, как думалось. Недобрая слава шла за Енеей, как заразная хвороба, дочкам в их налаженной жизни было недосуг возиться со старой матерью, которая еще и прихварывать начала. Поэтому выживали родимую, кто сам, кого мужья заставляли. У шестой дочки, Енееной любимицы Гапки, она вроде и прижилась, да только в голодное время и Гапка не смогла ей помочь, когда ее мужик стал гнать навязавшуюся тещу. Все грозился, что прогонит и Гапку вместе с матерью, заменив на ложе новой женой. Потому Гапка и смолчала, когда люди решили отнести хворую старуху Енею в лес на погибель. Дали напоследок теплую, хоть и износившуюся одежку, узелок нехитрой снеди выделили да и отправили в чащу подальше.
Енея потянула на себя вытертый песий мех, который напоследок дала ей дочка. Копченую грудинку, что положила ей Гапка, она еще в прошлый вечер съела, лепешками из желудевой муки подкрепилась, когда холод до косточек пронял прошлой ночью. Кажется, холод да голод должны были доконать старуху уже к этому вечеру, а она все еще жива, все сжимается в комочек, стараясь сберечь хоть немного тепла, сама же думает, что еще надвигающаяся ночь ей принесет. Вряд ли лесные духи смилостивятся над ней и в этот раз, отведут зверя лютого да нечисть поганую. А может, голод и холод доведут ее до гибели. И Енее хотелось лишь одного: чтобы это произошло поскорее, потому что такая кручина нашла на нее, такая обида на людей и на родню… Сейчас даже в светлый Ирий не верилось. И горько было так, холодно, так пробирала сырость промозглого леса. Листопад уже на исходе, пар поднимается от слабого дыхания… Говорят, замерзая, человек просто засыпает и душа его отлетает тихонечко и легко. Это куда лучше, чем когда тебя рвут клыки зверья лютого или когти лесной нежити.
Енея подавилась всхлипом, закашлялась. И тут вдруг услышала:
— Совсем плоха ты стала, Енеюшка. А ведь какой была…
И раздался вздох — долгий, тягучий, стонущий.
Енея сперва только подивилась. Заморгала глазами без ресниц, потом чуть повернула голову. Посмотрела — и страх пришел. А чего бояться-то, когда и так обречена? Да только менее всего ожидала старая женщина увидеть подле себя этого… Откуда взялся-то, что она и не заметила, как подошел? И было в нем что-то такое…
— Не бойся, — произнес рядом спокойно-мертвенный голос. У Енеи будто дыхание перехватило, даже охнуть не смогла.
Кто ж такой? Сидит рядом некто большой, рослый, закутанный в широкий плащ. Лица не видно, на лицо ткань наброшена. Даже не ткань, а что-то вроде башлыка, какой она видела на хазарах, когда те как-то приезжали на мену в Искоростень. И весь черный такой, огромный.
Енея попробовала успокоиться. Подумала: на путника забредшего похож. Но похож ли? Даже волхвы в такие балахоны не рядились. А этот сидел неподвижно, словно тень бесплотная решила явиться напоследок умирающей древлянке. Пристроился на стволе поваленного дерева, чуть повернул к Енее голову, темная одежда еле выделяется в сгущающемся сумраке. Да и веяло от него чем-то жутким, стылым ветром древней крови, иного мира, темного и загадочного, нечеловеческого.
Енея невольно подняла слабую руку, хотела знак сотворить, охраняющий от темных сил, но незнакомец резко взмахнул широким рукавом, словно останавливая.
— Погоди. Сперва спросить тебя хочу. Где дочка моя?
Енея даже икнула от неожиданности. Потом все же осмелилась спросить:
— О какой дочке говоришь?
— О той, что ты от меня зачала. Вот уж не думал, что мое семя еще способно ростки давать, да только уж больно ты меня тогда разохотила, страсть живую в мою кровь влила. Говорю же, как вспомню, какой ты была тогда… Я на кого попало не позарился бы.
Енея стала понемногу соображать. Даже успокоилась. Значит, это кто-то из ее полюбовников прошлых. Да только сколько же их у нее было, разве всех упомнишь! А дочерей она рожала, зачастую сама не ведая от кого. Гапку туже, Малфутку.
— У меня дочек много, — с невольно прорвавшейся гордостью заметила Енея, словно забыв, как с ней обошлись. — Думаешь, догадаюсь, которая твоя?
— А ты пораскинь мозгами. Лет около двадцати назад, когда ты еще была крепкой, ядреной, несколько селищ сошлось отмечать ночь на Купалу у истоков реки, которую вы Ужой называете. Веселились вы тогда изрядно, песни пели, коло водили, венки по воде пускали. Тогда-то я тебя и заприметил. За дубами тогда прятался да все примечал, кого бы выбрать. А ты смеялась громче других, плясала так, что груди ходуном ходили, а как скинула рубаху и кинулась в заросли… Я тогда молодцем обернулся, за тобой побежал. Мне красавицы всегда любы были, всегда во мне живую силу будили, желание ощутить хоть немного радости в моем сером существовании. Не так и много уже осталось того, что меня потешить может. Разве что злато светящееся и красавицы…
Похоже, странного незнакомца эти воспоминания и впрямь оживили, он даже зашелся сухим негромким смехом, его широкие прямые плечи затряслись мелко. Да только Енею его радость не развеселила, наоборот, она сжалась вся, сообразив неожиданно, что с нежитью дело имеет. Неужто же с таким ей когда-то сойтись пришлось? Да и как сойтись! Она ведь любилась всегда до крайности, себя забывала, когда чуяла в себе проникающее мужское, когда Уд
[78]
наполнял ее истомой и вожделением. Однако сейчас при мысли, что с нежитью спаривалась, Енею едва не мутить стало.
