Уже вечером аббат Далмаций, звеня надетой под сутану кольчугой, спросил:
– В Париже только и говорят, что дочь графа Беренгара из Байе стала наложницей Роллона Нормандского. Однако выходит, что вы, дочь моя, живете во грехе с его младшим братом?
– Это гнусная ложь! – свирепо огрызнулась Эмма. Ей не пришлись по душе настойчивые расспросы этого воина-аббата, не нравился его насмешливый взгляд.
– Ну как же так, дочь моя? Роллон сам утверждает это.
– Преподобный отец, удовлетворит вас, если я сообщу, что мы живем с Атли Нормандским как брат с сестрой?
– И вы не делите ложе? Ни с ним, ни с Роллоном?
– Ни в коем случае!
Далмаций хмыкнул и окинул ее с головы до ног откровенно плотоядным взглядом.
– В таком случае либо вы владеете колдовскими чарами, удерживающими братьев на расстоянии от вас, либо оба они круглые дураки.
И он вызывающе расхохотался.
Эмма резко поднялась.
– Вы не мой духовник, преподобный отец, и я не намерена вам исповедоваться. К тому же я не вижу, что за дело вам или Роберту Нейстрийскому до того, с кем я делю ложе.
Аббат Далмаций сдвинул густые седеющие брови:
– Ошибаетесь, дитя мое. С кем предается греху графиня из Байе – это одно, а вот кому отдает свою плоть принцесса франков – совсем иное дело. И ваш дядя, герцог Нейстрийский, весьма обеспокоен всем этим.
Эмма едва дождалась, когда ее оставят в покое. Скверный осадок, оставшийся от этого бесцеремонного допроса, не рассеял даже дар герцогини Беатрисы – великолепное шелковое платье. Эмма велела убрать его подальше в сундук, решив, что если и наденет его когда-либо, то на это потребуются особые причины. В ту ночь она вновь легла с Атли, заставив себя приблизиться к нему, чтобы забыть в его объятиях о Ролло. Из этого, однако, ничего не вышло. Кроме мучительного напряжения и отвращения, когда Атли стал целовать ее, в ней проснулся и страх. Она еще помнила, какая это боль и мука. Ее руки, только что обнимавшие юношу, вдруг уперлись ему в грудь, она оттолкнула его и, дрожа, отстранилась, пряча лицо в мех. Атли невнятно бормотал какие-то нежные слова, молил о прощении.
Ей невыносимо хотелось расплакаться.
– Атли, я постараюсь, и когда-нибудь…
– Тогда я буду счастлив, как никогда в жизни. Я по-прежнему готов ждать.
С тех пор Атли больше не прикасался к ней, хотя опочивальня у них и оставалась общей. Порой они болтали о том о сем, иной раз брали в постель лакомства, ели, смеялись. Эмме было бы хорошо с ним, если бы не этот жалкий, всегда умоляющий взгляд. Она отворачивалась, натягивая на себя тяжелые покрывала. Ночи были столь холодны, что к утру постель остывала, и Эмма во сне невольно льнула к Атли.
– О чем ты размышляешь? – спросила как-то Сезинанда, входя в покой к Эмме. Девушка сидела у окна, и веретено замерло у нее в пальцах. От звонкого голоса подруги она вздрогнула.
Статная, крепкая, с румянцем во всю щеку и синими лучистыми глазами, с уложенными вдоль щек толстыми косами, Сезинанда теперь вовсе не походила на тихоню, с которой Эмма бегала собирать росу в канун праздника мая. В каждом жесте и взгляде супруги норманнского ярла из свиты Ролло сквозили покой и довольство. Когда новый телохранитель Эммы Бран-Беренгар представил ей по возвращении в Руан свою жену, Эмма изумилась настолько, что не в силах была вымолвить ни слова.
– Неужели это Сезинанда?..
– А кто же еще? – весело смеялась ее прежняя подруга. Действительно, она изменилась. Даже с Эммой она держалась покровительственно, то и дело разражаясь беспечным смехом счастливой женщины и поглаживая огромный живот.
– Кем бы я стала в Гиларии? – сказала она Эмме, когда они остались вдвоем и могли наговориться вволю. – В лучшем случае меня бы выдали за одного из монастырских сервов, жила бы в дымной хижине, с утра до ночи гнула спину на аббатство и состарилась бы так же рано, как и моя бедная матушка. Теперь же в моем распоряжении целая усадьба – Гранвиль называют ее местные жители, у меня есть и слуги, и рабы, а если я рожу Беренгару сына, он обещал, что прогонит всех прежних наложниц и я стану в Гранвиле единственной госпожой.
Она сияла все время, пока говорила, и Эмма невольно спросила:
– Но хоть любишь ли ты его? Я до сих пор помню, как он едва не зарубил твою матушку, как взял тебя, словно блудницу, под частоколом Гилария…
– Пустое, – махнула рукой Сезинанда. – Все плохое ушло. Новые побеги поднялись на пустыре. Я сразу понесла от Беренгара, и что мне оставалось, как не держаться за него. Он любит меня и даже крестился, чтобы угодить мне. Правда, он не забывает и старых богов, но нас-то с ним обвенчали в храме как добрых христиан. Беренгар так нежен и ласков, что я от его объятий просто хмелею. Ох, Эмма, стоит ли вспоминать, как он лишил меня девственности, если с тех пор я познала в его объятиях столько счастья! Этот грех так сладостен!
– О чем ты, Сезинанда? Что в этом может быть, кроме унижения и боли?
Но Сезинанда лишь расхохоталась в ответ:
– Господь с тобой! Слаще этого нет ничего. Неужто и Ролло, и Атли были столь грубы с тобой, что ты так и не узнала, почему коровы протяжно мычат, а кошки сходят с ума по весне?
Эмма почувствовала, что лицо ее заливает жаркий румянец.
– Клянусь памятью тех, кто был так дорог мне, я не была игрушкой ни одного из братьев.
Сезинанда прогнала с лица улыбку:
– Раньше ты была со мной откровенна. Но и это, видно, в прошлом.
Эмма внезапно ощутила раздражение. Похоже, это у скандинавских женщин Сезинанда научилась так прямо держаться, так дерзко смотреть в глаза… Но, с другой стороны, у Эммы так давно не было никого, с кем она могла бы поговорить откровенно.
– У нас в Гранвиле болтают, – продолжала Сезинанда, – что ты долгое время была женщиной Ролло. А уж затем он передал тебя Атли…
– Ложь! – Эмма вскинула голову. – И если ты мне не веришь, я… я не хочу больше видеть тебя. Никогда!
На лице Сезинанды отразилось искреннее огорчение. Но вместе с тем она была удивлена.
– Не хочешь же ты сказать, что так долго водила за нос обоих братьев? Неужто ни одному из них не удалось коснуться тебя?
У Эммы вдруг сжалось сердце.
– Скажи, Сезинанда, а не тоскуешь ли ты об аббатстве в лесу? Ты помнишь, как пахло мятой у ручья в сумерки? Как благовест монастырского колокола перекликался с голосом кукушки? Вспоминаешь ли, как мы с тобой убегали из монастырского сада, где рвали ягоды, а брат Тилпин преследовал нас? Или как прятались мы в дубраве от искавшего нас Вульфрада?
При имени сына кузнеца, в которого она тайком была влюблена, по лицу Сезинанды скользнула тень, глаза затуманились.
– Слишком многое изменилось с тех пор, – тихо проговорила она, – будто и не с нами все это было…
