— Пусть унесут детей! — коротко приказал епископ.
Теперь он глядел на франков. На их алых флажках реяли золотое изображение корабля. Герб города Парижа. Нейстрийцы. Франкон не знал, кто из них должен сообщить Роберту, что Эмма с сыном в Эрве, но беззащитно склоненная головка Гийома вмиг настроила епископа на неприятельское, почти злое отношение к ним.
— Не ослышалась ли я, отче?
Он не видел Эмму, но, казалось, спиной ощущал ее недоуменный взгляд.
— Пусть унесут детей. Позже я сам прослежу, чтобы дети коснулись мощей святого Адриана.
Монахи из Эрве плакали. Хор пел:
И Творцу хвала и Сыну —
Господа творению, —
Мир, и честь, и мощь, и слава,
И благословение!
Даже норманны казались растроганными. Они были любителями ярких зрелищ, но даже их самые торжественные жертвоприношения не обустраивались столь красиво и величественно, как эта передача гроба святого разрушенному монастырю. А когда супруга их правителя в короне и ослепительной белой одежде опустилась на колени в пыль и, положа руку на край выглядывавшей из-под покрытия гробницы, стала молиться, даже суровый Беренгар зашмыгал носом.
Франкон стоял не шевелясь. Безусловно, присутствие Эммы, ее смирение внесли свою лепту торжественности в ритуал. Он видел, как она величественно встала, широко осенив себя крестным знамением. И замерла. Стояла не шевелясь.
«Что с ней?» — не понял Франкон, но, когда проследил за ее взглядом, даже икнул от неожиданности. Ги Анжуйский! «Он совсем обезумел!» — невольно перекрестился испуганный епископ.
Ги стоял среди толпы сопровождающих гроб священников, помахивал кадилом. Он тоже глядел на Эмму из-под капюшона, Шрам словно кривил его рот в насмешливую улыбку. Потом он опустил голову, сделал шаг назад, укрывшись за спинами иных бенедиктинцев.
— Чистое безумие! — бормотал Франкон. — Его могут узнать. Беренгар ни на миг не задумается убить того, кто известен в Руане как человек, пытавшийся похитить Эмму.
Эмма была бледна. Франкон краем глаза следил за ней. Она держалась спокойно, на Ги больше не глядела, сняла с запястий два сверкавших изумрудами браслета, положила на покрывало мощей. Первое подношение для восстановление монастыря. За ним последуют и другие. Но сейчас Франкон думал лишь о том, не выдаст ли себя Эмма, проявив интерес к Ги. Ни малейшего. Казалось, она словно забыла о его существовании. Да и Ги старался не выпячиваться. Но все же когда Франкон смог с ним переговорить, то недовольно высказался, что Ги неосторожен и глуп, раз посмел явиться в Эрве.
Это произошло только вечером следующего дня, когда мощи святого были установлены в положенном месте в крипте, торжественные молебны отслужены и, как было заведено еще в старину в день Троицы, молодежь, украсив себя зеленью и цветами, устроила пляски на лугу за развалинами стены.
Франки после вечерней мессы и угощения готовились в обратный путь. Пожалуй, многие из них, убедившись, что норманны настроены миролюбиво, не прочь были бы и остаться, однако, посовещавшись, все же решили не ночевать в Эрве. Франкон понял причину, когда сзади к нему тихо приблизился Ги.
— Я прибыл, чтобы удостовериться, что Эмма Робертин с нормандским бастардом здесь, — негромко заговорил он. — Мало кто знает ее в лицо среди франков. Хотя… — Он вздохнул. — Птичку из Гилария ни с кем не спутаешь, и любой из моих спутников мог подтвердить, что эта красавица и есть Эмма. К тому же я хотел оглядеть местность и узнать, как норманны охраняют Птичку.
— Лагерь хорошо охраняется, — заметил епископ. — Эти люди с севера, какими расслабленными они сейчас бы ни казались, хорошо знают свой долг и будут стоять за жену правителя до конца.
Ги лишь усмехнулся.
— Им не придется защищать ее. Она сама придет к нам.
Франкон не понимал, что кроется за подобной уверенностью. Там, где замешана Снэфрид, всегда было что-то таинственное. И он не должен вмешиваться. Еще герцог Роберт говорил, что Снэфрид поможет им выманить Эмму из лагеря. От него же ничего не требовалось. и это хорошо. Ибо, там, где дело касалось Ролло, лучше всего держаться в стороне, чтобы сохранить голову на плечах.
Он продолжал глядеть в сторону дороги. Видел собирающихся в путь франков. Им дали мулов, зажгли факелы. Но они все еще мешкали, смеялись, болтали с норманнами. Обстановка казалась мирной, ничего не предвещало неожиданностей. И тем не менее Франкон вздрогнул, когда Ги произнес:
— Это случится сегодня. И я хотел бы быть все время рядом с ней.
— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа!.. — перекрестился Франкон. — Вы понимаете, чем грозит эта спешка? Паломники не успеют разойтись, франки не будут в безопасности. А ведь именно на них обрушится гнев Роллона.
Хотя он и понимал, что Ролло, узнав о самовольной отлучке жены может прибыть в Эрве в любой момент или прислать за ней эскорт, и тогда план франков рухнет , он все же должен был думать о своей пастве.
— Вы не посмеете нам помешать, — вскинул голову Ги, — Вы ведь не хотите, чтобы норманнский пес узнал о вашем подстрекательстве?
У Франкона вдруг и в самом деле возникло желание сообщить Беренгару и Оттару о готовящемся покушении. Он был зол. Что о себе возомнил этот перекошённый мальчишка, что смеет угрожать ему? Когда многие его знают и могут схватить, насторожиться, уехать, если что-то заподозрят.
Ведь Ги однажды был причастен к похищению Эммы. Да и она сама однажды вымолила жизнь и свободу Ги у Ролло. Теперь же, когда она стала правительницей Нормандии и матерью наследника, она могла и предать его. И если Ги схватят, франки скорее подумают на неё и кого-либо из ярлов. Но остановит ли это франков? Где Снефрид, что они собираются сделать? Но что бы ни было — Франкон не отдаст им Гийома.
Он молчал. По сути, он сам был заинтересован сделать из Эммы приманку. Ведь он франк и не может желать поражения соотечественникам, как и не может отказаться от плана силой вынудить Ролло креститься. Тяжело вздохнул, смиряясь.
Ги же словно не слышал этого вздоха. Глядел на луг, где горели костры, водили хороводы, слышалось бренчание струн. Люди собирались в группы, разговаривали, смеялись. Он видел Эмму, возле которой собралось немало людей. Она пела, что-то говорила, потом засмеялась.
— Все как тогда, когда я впервые встретил ее, — сказал он то ли себе, то ли Франкону. — Самое яркое воспоминание в моей жизни. И самое страшное. У меня душа кровоточит, как вспомню, как жестоко швырнула ее жизнь в лапы этого хищника. И пусть она сейчас одета как королева, но я видел след от его когтей у нее на виске. Несчастная Птичка!.. И как у него рука поднимается на столь хрупкое создание…
Франкон предпочел пропустить последнее высказывание Ги мимо ушей. Ги вздохнул.
— Всю свою жизнь я посвятил ей. И, даже войдя в лоно Церкви, став священником и аббатом, я не забывал о ней. И, беру небо в свидетели, я спасу ее.
