Метрах в ста от нее по долинке, обрамленной оливами, шел пастух за стадом коз. Звякали колокольцы. Пастух, высокий старик в белой куфие, перетянутой двойным шнуром, и в серой, до пят, галабие, — не смотрел в сторону «караванов», как будто этого не было, как будто не стояли на этой земле ни вагончики, ни — выше, на горе, — полукруглый ряд вилл, ни коттеджи, ни школа, ни водонапорная башня с магазином.
Кондрат вскочил и залаял, забегал вдоль дорожки, оглядываясь на Зяму, спрашивая: дать им, как следует, или не стоит?
— Не стоит, — сказала ему Зяма. — Поди сюда, не мельтеши. Это просто пастух гонит стадо коз…
То и дело старик палкой подправлял полубег какой-нибудь козочки. Бренча колокольцами, те объедали по пути кустики и были — издали — очень милы: буколическая картинка, сельский пейзаж.
— Вот так они съели всю страну, эти их козы, — сказала Зяма Кондрату, — пока здесь не было хозяев…
— А ведь он мог бы сейчас меня убить? — задумчиво спросила она пса. — Теоретически? Выхватить из-за пазухи своей рубахи пистолет, а? И пристрелить… Теоретически — да. Он вовсе не так стар, а оружием наводнены и Иудея и Самария… А что, Кондрашук, ведь это ему — как чихнуть раз. Мужчин наших сейчас нет, разве что Арье в своей лавочке, да от него какой толк… Два-три солдатика у ворот — до них отсюда не докричишься, да и не успеют добежать… Ей-богу, странные люди эти арабы… Нет, конечно, потом наши спустились бы в Рамаллу и переколотили все окна, и перевернули бы все машины, их бы усмиряла наша доблестная армия. Потом наши основали бы где-то поблизости новое поселение: Неве-Зьяма, или Гиват-Зьяма, или Кфар-Зьяма… Да что там! — почету мне было бы навалом… И евреи — странные люди, Кондрашук… Вообще, с людьми, согласись, не все в порядке…
Пока пастух перегонял мимо «караванов» свое стадо, пес стоял рядом с хозяйкой, дрожа от возбуждения и полаивая — вероятно, оскорблял большую пастушью собаку, рыжую, короткошерстую и молчаливую…
— А я могла бы его убить? — спросила вдруг женщина сама себя. И самой себе ответила твердо: — Да. Теоретически…
Тень уже поджималась к сваям вагончика, вот-вот нырнет под него и вынырнет по другую сторону. Солнце палило дорожку, выметая над нею бабочек и мух. Гудение пчел стало тихим и сонным.
Зяма захлопнула «Иудейскую войну», поднялась и занесла в вагончик табурет.
— Ну, — сказала она, надевая соломенную шляпу. — Надо и честь знать. Вспомним долг матери семейства.
И они стали подниматься в гору под палящим солнцем, то и дело останавливаясь, вываливая языки и шумно дыша…
В лавке Арье гудел кондиционер и было необычно многолюдно для середины дня, целых три человека. Солдат, строительный подрядчик Шрага (в поселении медленно строился комплекс из нескольких двухэтажных домов. В зависимости от хода очередного этапа мирных переговоров правительство то замораживало все стройки в поселениях, то приоткрывало щелку) и постоянный рабочий Муса, араб из Рамаллы. Вид у него был крайне истощенный: не так давно закончился великий пост, мусульманский праздник Рамадан, и Муса еще не отъелся. Он стоял рядом со Шрагой, в пакетике у него отвисали картонная пачка с какао, булка и три помидора.
Все что-то оживленно обсуждали.
Зяма не застала начала разговора, так как минуты три уговаривала Кондрата подождать ее у входа. Арье не терпел собак в лавке.
— А что, Муса, — спрашивал Арье, — между собой твои жены-то не ругаются?
— Ругаются, — вздохнул Муса. — Все время ругаются.
Солдатик (он был здесь новеньким, во всяком случае, Зяма его не знала) уже заплатил за пачку сигарет, но не уходил, с любопытством прислушиваясь к разговору.
— Да на черта тебе две жены! — воскликнул Шрага.
— А зимой хорошо, — ответил араб, — тепло между ними…
И мужчины расхохотались…
Зяма взяла тележку и покатила ее в глубь магазина, к холодильникам. Ей многое нужно было купить.
Когда она подкатила полную тележку к кассе, Арье уже был один, сидел на высоком круглом табурете и что-то считал на калькуляторе. В детстве, по-видимому, он перенес полиомиелит — у него были туловище нормального мужчины и несоразмерно короткие руки и ноги. Тем не менее Арье был женат на миловидной женщине по имени Малка.
Он стал считать Зямины покупки, поминутно поднимая глаза от кассы на дверь, в солнечном проеме которой сидел, изнывая, пес.
— Смотри, — сказал Арье, продолжая считать, — у этого араба две жены и семнадцать детей. У меня всего одна жена. Сколько за свою жизнь я могу сделать детей? Пять. Ну семь. Потом: мы же всем хотим образование дать… — Он вздохнул, выбил чек. — Они говорят — демография. Вот тебе и демография.
— По-моему, он симпатичный, — сказала Зяма, — я его все время здесь вижу.
— Симпатичный, — согласился Арье. — Главное, спиной к нему не поворачивайся…
Кондрат уже ныл и переминался с лапы на лапу. Ему было жарко.
— Иду, иду… — сказала ему Зяма.
— Зьяма, ты разбираешься в русских? — спросил Арье.
— Немного.
— Тут один бешеный русский на днях пристал ко мне с этим… называется «Группенкайф»… Что это, не знаешь?
Она пожала плечами.
— Что-нибудь из секса?
— Не думаю, — сказала она. — Это препарат, таблетки. И порошок. Вроде из тибетских трав.
— Из каких?
— Из тибетских. Тех, что растут в горах Тибета.
— Тибет — это страна исхода твоей собаки? — спросил он подозрительно.
— Ммм… до известной степени… — сказала она, забирая с прилавка тяжелые сумки.
— Я б тебе дал тележку, но ты ее перевернешь под гору.
— Не надо, — сказала она, выходя. — Они не такие уж тяжелые.
— Зьяма, — окликнул он ее, — ты со своим псом говоришь по-русски или нормально?
— И так, и эдак, — сказала она. — Он владеет двумя языками…
Сумки были тяжелыми, но она все-таки сделала крюк до белого домика, который все называли «секретариат». Туда доставляли почту и расфасовывали ее по деревянным ячейкам. Сто двадцать три ячейки, по числу семей, живущих в поселении.
Она достала из номера девяносто девятого очередной «Информационный листок», написанный от руки крупным почерком и размноженный на ксероксе. Писем, к сожалению, не было. Счетов, к счастью, тоже. Не стоило делать крюк.
Дома она быстро начистила картошки, поставила кастрюлю на плиту и так же быстро перекинула на сковороде несколько отбивных. Готовила она всегда просто, быстро и вкусно. Голодными не держала никогда.
Минут через сорок из школы должна была явиться дочь — тоже отнюдь не покладистый человек, по кличке Мелочь. Она не выносила голода совсем, поэтому к ее приходу тарелка с дымящейся едой должна была уже стоять на столе, так, чтобы с порога за ложку, иногда даже минуя мытье рук, особенно если дома не было отца — врача и педанта. Сегодня в больнице у него было сдвоенное дежурство.
