Занятия вел Петя Кравцов (для конспирации всем велено было называть его Димой) — молодой человек, прекрасно владеющий ивритом. Петя вслух читал и комментировал Тору и Талмуд, а попутно забрасывал своих учеников разнообразными сведениями из еврейской истории. Он клокотал, объясняя каждый пасук недельной главы, а комментируя, говорил о давно умерших праотцах как о реальных и абсолютно живых людях. Иногда не мог сдержать слез. Ученики переглядывались. Это было такое горящее сердце, одержимое идеей национального возрождения, праведник поколения, один из тех, на кого направлен Божий перст.
Петя ездил по городам, сколачивал подпольные кружки и месяц-два жадно и торопливо преподавал иврит и рисовал исторические картинки. Все это он называл «Основы иудаизма» и говорил, что стремится хоть частично ликвидировать национальную безграмотность советских евреев.
За ним следил КГБ, поэтому в каждом городе Петя менял имя и фамилию — никто и никогда еще не был застрахован от стукачей. Ничего, говорил Петя Кравцов, когда в конце концов мы окажемся в стране своих предков, нам не придется уже менять имена.
(Когда через пять лет Петя репатриировался в Израиль, он поменял имя и фамилию на Перец Кравец.)
Стоит ли говорить, что недюжинные языковые и математические способности Юрика Баранова, его великолепный логический аппарат и блистательное умение формулировать оказались так приспособлены к изучению Торы, трактатов Талмуда, трудов кодификаторов Галахи, как — обратимся к возвышенному слогу — клинок дамасского кинжала приспособлен к инкрустированным ножнам, виолончель Гварнери — к своему бархатному футляру, а обнаженные тела трепещущих любовников — к сотворению бесконечной любви…
Уже через несколько месяцев они с Петей часами могли спорить до хрипоты над одной из талмудических задач или обсуждать комментарий Раши к той или иной фразе из текстов ТАНАХа.
Боря, между тем, успел влипнуть в какую-то аферу, связанную с перепродажей алтайского мумиё. Афера лопнула, Боря задолжал «шефу» крупную сумму денег. Чтобы выплатить Борин долг, Юрик до занятий в университете успевал разгрузить с ханыгами пару вагонов. После занятий он торопился на Кировскую.
К этому времени он уже был абсолютно подготовлен к любому диспуту с юдофобами на своем курсе. В его распоряжении были убедительнейшие аргументы как из области теологии, так и из области философии и истории. Но как раз тут-то и обнаружилось нечто удивительное: Юрику стало неинтересно полемизировать с юдофобами. Бездна их невежества и слепой ненависти оказалась столь очевидно и головокружительно бездонна, экзистенциальна, бессмысленна и смрадна; так отвратительно было ему вновь заглядывать в нее и тратить драгоценные силы души на безрезультатные усилия ее засыпать, что ничего, кроме желания отшатнуться от этой затхлой бездны, — и подальше! — Юрий Баранов уже не испытывал.
Он повернул в другую сторону и пошел, пошел, не оглядываясь, не оборачиваясь на недоуменно-горестные оклики семьи, все прибавляя и прибавляя шагу на этом пути…
Весной, в пасмурный московский, принакрытый ватными облаками день, на обеденном столе в квартире Пети Кравцова специально приехавший из Вильнюса раввин Иешуа Пархомовский произвел над Юриком священный обряд обрезания крайней плоти. Отныне сын Божий Юрий Баранов был введен в лоно Авраама и наречен именем Ури Бар-Ханина.
В тот день Юрик чуть не погиб от кровотечения. Его еврейство досталось ему такими тяжкими страданиями, что с тех пор каждый год он отмечал этот день суточным постом.
Когда умерла Борина бабушка, Юрик распорядился всем сам и сам читал по покойной кадиш, к потрясению кладбищенских нищих — богатых старых евреев, промышляющих чтением молитв. Со священным ужасом взирали они «на этого гоя», распевно и быстро выводящего на древнееврейском: «Да возвысится и освятится Его великое имя в мире, сотворенном по воле Его; и да установит Он царскую власть свою; и да взрастит Он спасение; и да приблизит Он приход Машиаха своего. Амен!..»
Бедная старушка, давно смирившаяся с тем, что вместо Песаха последние лет семьдесят отмечала со всей страной Международный День трудящихся, и мечтать не могла, что ее похоронят по-человечески.
Когда по закону миновали традиционные «шлошим» — тридцать дней после бабушкиной смерти, Ури Бар-Ханина попросил Зиночку быть его женой.
И вот тут Боря встал на дыбы.
Ни в коем случае, орал он, только через мой труп! Ты сошла с ума, кричал он сестре, ты что, не видишь, что это — религиозный фанатик? Он заставит тебя ходить в микву и рожать одного за другим!
Да, сказал на это Юрик, в еврейской семье должно быть много детей.
Ты запутаешься в этой идиотской кошерной посуде, взывал к сестре безутешный Боря, ты не сможешь куска ветчины на хлеб положить!
Разумеется, не сможет, сказал Юрик, какая мерзость…
Они, конечно, расписались в загсе Кировского района, для отвода глаз милиции и ОВИРа, но настоящая еврейская свадьба под хупой, скрепленная ктубой — традиционным брачным контрактом, — состоялась на старой даче Петиного тестя, на Клязьме, в яркий летний день.
Венчал их специально приехавший из Вильнюса раввин Иешуа Пархомовский. Присутствовали все друзья-подпольщики — Петя, Сашка Рабинович, один талантливый физик-бард с русской фамилией Соколов, приятель Рабиновича, художник — муж известной писательницы N…
И когда Юрик, путаясь холодными пальцами в тонких пальчиках Зины, продел наконец кольцо, вся его предыдущая жизнь покатилась прочь, карусельно крутясь… Он вспомнил, как завязывал ей, маленькой, шнурки на ботинках, и как на родительском собрании в седьмом классе ему попало за ее отставание по точным дисциплинам.
В горле у него что-то пискнуло, и он проговорил хриплым дрожащим голосом: «Вот этим кольцом ты посвящаешься мне в жены по закону Моше и Израиля»…
Ну а Боря тут как раз успел связаться с какой-то темной компанией в Марьиной Роще. Он стал неделями где-то пропадать, а когда появлялся, был как-то странно возбужден и весел, но спиртным от него не пахло.
Когда догадались — что к чему и какая беда пришла, Зиночка впала в состояние прострации и целыми днями плакала, приговаривая, что с Борей все кончено и хорошо только, что мама и бабушка до этого дня не дожили.
Она уже третий месяц тяжело носила, и волноваться ей было вредно.
Тогда Юрик решил: пан или пропал. Он вспомнил детсадовскую кеглю.
Для начала, превозмогая отвращение, он аккуратно и методично избил Борю. Тот падал несколько раз, Юрик поднимал его и снова бил, не ощущая при этом ни малейших угрызений совести — ведь теперь он был свободен от потребности русского интеллигента вступаться за обиженного еврея, вне зависимости от того — за что тому вломили.
Потом он вылил на сопливого, окровавленного Борю кастрюлю с холодной водой, потащил в спальню и привязал его, распластанного, к кровати. После чего взял на работе отпуск за свой счет и нанял известного нарколога, который согласился приезжать и лечить Борю на дому. На это ушли все деньги, подаренные на свадьбу друзьями и знакомыми.
