— В 22-м, когда Владивосток заняли бандиты…
— Красная армия?
— Ну да, эти бандиты…
Я не стала говорить Якову Моисеевичу, что мой дед был одним из тех, кого он величал столь невежливо…
— Отец находился тогда в Харбине по делам. А семья — на даче, на 16-й версте. Когда стало известно, что красные в городе, мать дала отцу телеграмму: «Оставайся на месте, плохая погода, можешь простудиться.». А сама стала быстро собирать вещички. Мне был годик, сестре — пять. Няня у нас была, деревенская русская баба, Мария Спиридоновна, да… Прижала меня к себе — я у нее на руках сидел, в батистовой распашоночке, и говорит матери: — «Не оставляй ты меня, старуху, здесь. Куда вы, туда и я. С вами жила, с вами умереть хочу…» Так, между прочим, оно и получилось. Няня умерла у нас в Харбине, в тридцать третьем году, глубокой старухой…
— И что же мать тогда, с двумя детьми, с нянькой…?
— Ну, примчались с дачи — мы жили во Владивостоке на Светланской улице, — а в дом-то нас уже не пустили. Даже фотографии вынести не дали. Ну, и сейф там, конечно же, деньги, акции… Неразбериха страшная вокруг стояла… слава Богу, сами спаслись. Когда добрались к отцу и он узнал, что все потеряно, он сказал матери: «Не бойся! Начинаем все сначала»… А мне годик исполнился. И больше я в России никогда не бывал. Никогда.
— У вас прекрасный русский. Поразительно…
— Я же говорю вам — няня, няня. Старая русская женщина… В детстве любимым присловьем моим было «Батюшки-светы!»… Откуда бы этому взяться у еврейского ребенка?
— Ну да, Арина Родионовна… Так вы из богатеньких… — сказала я.
— Милая, мой отец занимался коммерцией! Нашей семье принадлежали богатейшие угольные копи, ну и разные там предприятия: мыловаренный завод, табачная фабрика, узкоколейная ветка железной дороги «Тавричанка» — она шла от копей до порта… — Яков Моисеевич покрутил ложечкой в чае, примял нежный темно-зеленый листочек свежей мяты в стакане и добавил меланхолично. — Ну, и пароход, разумеется…
— Досадно! — сказала я абсолютно искренне.
— Простите? — он поднял голову. — Да, мой отец был известный филантроп. Известный человек. Если собирали денег для бесприданницы — первым делом шли к нему… Много жертвовал на общество… Для этого организовывались благотворительные балы, знаете ли… К отцу подходили за пожертвованием, а он спрашивал — сколько дал Рутштейн? Рутштейн тоже был известный богач, но не так широк на пожертвования, как отец… Так вот, он спрашивает — сколько дал Рутштейн — я даю вдвое противу него!.. Да, его все знали… Все обращались за помощью. Однажды вечером явилась молодая бледная дама, в собольей шубе. Стала просить денег — мол, в Петербург отцу послать, там голод, есть совсем нечего. Я, говорит, верну обязательно… вот, шубу в залог оставлю! А отец ей: — «Мадам, вы меня не обижайте. Здесь не ломбард…» Денег, конечно, дал… Отец ведь дважды с нуля свои капиталы поднимал. Он и во Владивосток попал после Сибири, нищим…
— Еврей в Сибири? Это забавно. Что он там делал?
— Жил на поселении. Его сослали за сионистскую деятельность. Так и везли целую группу сосланных сионистов… Какая-то старушка на полустанке подошла к вагону, посмотрела, перекрестилась, спрашивает: «И куда ж вас, жидов православненьких-то гонят?»
Старые покосившиеся сосны вокруг террасы, со свисающими лохмотьями спутанных длинных игл похожи были уже не на хвойные деревья, а на гигантские плакучие ивы. Оранжевая короста их бугристых стволов излучала мягкий свет, отчего сам воздух парка казался прозрачно-охристым. На густом плюще, облепившем неровную кладку каменного забора, на крутом боку рыжей глиняной амфоры у подножия ступеней, ведущих на террасу, лежали пятна полуденного солнца. Испарения влажной, после вчерашнего дождя, почвы смешивались с кондитерскими запахами из кухни: цукаты, кардамон, тягучая сладость ванильной пудры… А наверху, по синему фарфоровому озеру в берегах сосновых крон, несся лоскут легчайшего облака — батистовая распашонка, упущенная по течению нерадивой прачкой.
— Очень старый дом… — вдруг проговорил Яков Моисеевич, очевидно, проследив за моим взглядом… — Не такой, конечно, старый, как в Европе, но… середина прошлого века. Его, знаете, построил один богатый араб, Ага Рашид, специально, чтобы сдать внаем, или продать… Вы, конечно, бывали внутри?.. После смерти Анны все переделали… При них как было: заходишь — направо библиотека, дальше — большая комната, где доктор Тихо принимал больных. Налево — кухня… А наверху — гостиная, столовая, спальни… Стряпню из кухни наверх доставляли в лифте… Но сначала домом владел некий Шапиро, еврей из Каменец-Подольска — известный богач, ювелир, антиквар, владелец нескольких лавок… Женат был на христианке, да и сам крестился…
— Выкрест — в Иерусалиме? В прошлом веке? Что-то не верится…
— Да-да, выкрест, богач, антиквар… В 1883 году взял и застрелился. Так-то…
— На какой почве?
— Да Бог его знает, дело темное… Одни говорили — разорился, другие, что прочел ненароком какое-то письмо жены, не ему адресованное…
— С письмами жен следует соблюдать сугубую осторожность… — проговорила я, подыгрывая его манере повествования.
Он грустно кивнул:
— Застрелился, бедняга… Будто место освободил. Ведь в том же году, и чуть ли не в этот же день, в моравском городишке Восковиц родился мальчик, Авраам Тихо, которому суждено было купить этот дом и прожить в нем с Анной счастливо сорок лет…
— А вы их знали? — спросила я.
— Конечно… Доктора Тихо знали не только на Ближнем Востоке. Он ведь, знаете, значительно поубавил здесь трахомы… К нему приезжали даже из Индии… Они устраивали милые приемы, я иногда здесь бывал… В последние его годы доктор был уже тяжко болен, практически недвижен, и Анна старалась хоть чем-то украсить его жизнь. Она пережила его на целых двадцать лет.
— Она действительно готовила штрудл? Старик улыбнулся:
— О, не помню. Не думаю. Тогда для этого существовали кухарки…
Яков Моисеевич перевел светлый старческий взгляд на стол, где лежала стопка «Бюллетеней». И как бы очнулся.
— Да! Так вот, полагаю, надо бы представить вашу творческую группу членам ЦЕНТРА. Сколько человек в совете директоров «Джерузалем паблишинг корпорейшн»?
Я внимательно и ласково посмотрела ему в глаза.
— Яков Моисеевич, — сказала я. — Не так торжественно, умоляю вас. За вывеской, название которой вы проговариваете обаятельно грассируя, скрываются — хотя и вовсе не скрываются — двое джентльменов удачи: я и Витя, мой график. И мы, ей-богу, можем делать вам приличную газету, если вы не станете сильно сопротивляться.
— По этому поводу мы и должны начать настоятельные, но осторожные переговоры с ЦЕНТРОМ.
— Это звучит загадочно, — заметила я.
