Светорада пожимала плечами. Правда, когда к ней подошел молодой воевода Рулав и спросил, на что она сама рассчитывала, примкнув к русам, княжна вынуждена была отвечать. А был этот Рулав весьма пригожим молодцем: с кудрявой русой бородкой, пышными волнистыми волосами, сероглазый, привлекательный лицом, да еще и косая сажень в плечах. «Няньке моей Текле некогда такие очень нравились», – вспомнилась вдруг Светораде ее старая нянюшка в Смоленске. Та все, бывало, напевала юной княжне, что, мол, и для тебя найдем жениха– соколика, сероглазого да русобородого, сильного да ласкового…
Светорада под его строгим взглядом даже стала невольно приглаживать разметавшиеся волосы, поправила сбившийся гиматий. И взгляд Рулава потеплел. Глядя на этакую красу, да еще и спасительницу, землячку, разумницу не абы какую, он подумал: вон как толково отвечает. А княжна тем временем говорила, что весть о захвате русскими купцами старого дворца Маманта вскоре дойдет до самого императора. Он, конечно, не возрадуется этому, однако решит все возложить на эпарха. Торговых гостей в Византии обычно не принято обижать, в том убыток для ромейской торговли. Вот и русов, скорее всего, помилуют, но товара они, судя по всему, лишатся. И она не удивится, если по истечении положенного срока им позволят покинуть убежище и убраться восвояси. Поход их, конечно, будет бесславный и убыточный, но хоть живыми останутся.
Рулав размышлял, слушая ее, хмурил соболиные брови.
– В том позор для Руси, если ромеи нас словно каких– то евреев оберут, – сказал наконец.
Видать, не единожды уже бывал в Византии, если знал, что евреев христиане не очень– то любят. К тому же Светорада заметила у самого Рулава позвякивающий о пластины брони крест на бечевке. Рулав оказался чуть ли не единственным из присутствующих, кто был облачен в воинские доспехи. Ясное дело, ведь сегодня именно он ходил с Фостом и его сыном к эпарху Юстину Мане. И Светорада спросила, как же они не доглядели за боярским сыном, что тот первым в драку полез? Ведь из– за него теперь все их неприятности…
Рулав не ответил, разглядывал ее как– то по– новому.
– Скажи, красна девица, не мог ли я тебя ранее где видеть? Хотя такую красоту да забыть… Но вот где видел, не припомню…
Светорада поправила на голове легкую ткань гиматия, отвернулась. Что ж, все может быть. О ней когда– то немало на Руси говорили, многие даже приезжали в Смоленск, чтобы взглянуть на первую красавицу, невесту Игоря Киевского… Но давно это было…
Однако узнал ее именно ярл Фарлаф. Княжна вздрогнула, когда он назвал ее на скандинавский лад – Лисглада.
– Я был в походе Игоря, когда князь задумал забрать у хазар свою похищенную невесту. Мы тебя в хазарских краях отыскали, и ты вроде на Русь отправилась. Но что же потом с тобой приключилось? Слыхали, будто ты в плену у хазар была, а теперь среди ромеев прижилась. Вижу, что нить, какую спряли для тебя норны,
[68]
запутана и сложна, как полет летучей мыши. И вот что еще хочу спросить: Ольга Вышгородская, которая ныне женой Игоря стала, как– то говаривала, что оставила тебя с сыном своим. Не скажешь ли, где теперь младой княжич?
Сердце княжны сжалось от боли и волнения. Она смотрела на догадливого ярла, теряясь, что ему ответить. Едва смогла проглотить подкатившийся к горлу ком.
– Сам же сказал – моя жизнь, что полет ночной мыши. И носит меня по пути судьбы по– прежнему, а потому не на все вопросы я могу ответить. И если маленький Глеб, как звали сына Игоря и Ольги, – тут Фарлаф согласно кивнул, – и был со мной какое– то время, то теперь мне нечего о нем сообщить.
Про себя же подумала: «Ни за что не отдам им Глебушку, мой он. А у Ольги и Игоря еще дети будут…»
Фарлаф больше ни о чем не расспрашивал. Он сейчас об ином заботился: проверял, у кого какое оружие, вновь и вновь осматривал стены, менял постовых, приказывал, чтобы глядели в оба глаза, слушали в оба уха, а то, не позволь боги, ромеи вдруг решатся пойти на приступ. Но русы хоть и слушали его, все же поговаривали, что ромеи не больно– то и сильны в наскоке. Вот в обороне – тут да, тут они умелые, стойко охраняют свои границы. Да и чувствовалось, что русы пребывают в некоем кураже: мол, если захватили ромейский дворец у самых ворот Царьграда, то уж удержать они его смогут.
Фарлаф вернулся, когда уже смеркалось. Долгий, полный событий день угасал, багровые отсветы заката на плитах дворца стали меркнуть, синеватые тени таились в углах, бледно, по– костяному высвечивались в ночи колонны. Русы, перекусив из местных закромов, располагались на ночлег. Светорада довольно удобно устроилась в нише стены, где, наверное, стояло некогда чье– то изваяние, а теперь как раз хватило места, чтобы прилечь на плаще и приклонить голову на колени присевшего рядом Силы. Спать – не спалось. Мысли будоражили. Надо же – среди своих! И речь родная. Как же не похожи ее соотечественники на скрытных ромеев, которые, вечно таясь от других, живут по принципу: каждый сам по себе. А русы еще не отвыкли от общины, легко вступают в разговор, болтают о всяком. Вот и петь начали:
– Ох, и летели по небу два сокола быстрые,
Догоняли белых лебедушек.
Сокол – птица быстрая да сильная,
А лебедушка нежная да слабая.
Если сокол летит – не спастись,
Если лебедь манит – доберутся.
И слаженно– то как пели!..
Светорада улыбалась, слушая. В какой– то миг заметила Фарлафа с его Голубой. Сидели любовнички на большом подоконнике, обнимались. Варяг играл косой своей милой, она приникала к нему нежно. Из– за нее, из– за Голубы ведь все, а вон поди ж ты, счастлива со своим ярлом. И он ее никому в обиду не даст. Хорошо быть подле такого… Светорада даже позавидовала тиверке. Быть рядом с милым, который защитит от всех жизненных напастей… Отправиться за ним в любые дали– дальние… Когда– то с ней было такое. Выпало ведь счастье, хоть и недолгое, но такое яркое… Вовек не забудешь. Но все равно сердце ретивое томилось и ждало, желая разрушить это спокойное одиночество в душе, какое не может развеять даже забота и доброта того, кто оберегает и ублажает ее. Ах, как хотелось полюбить! И вспомнился вдруг ее Тритон, заныло сердце, мечты вновь нагрянули. Доведется ли встретиться с ним вновь?.. Но потом вспомнила, как он оставил ее, как не являлся в условленное место на свидания. И горько на душе сделалось…
Светорада вздохнула. Опять смотрела туда, где в овальном проеме окна, на фоне слабого ночного свечения целовались ярл и его Голуба. Потом они взялись за руки и пошли вглубь темных переходов, переступая через лежащих вповалку русов.
Однако больше никто шастать впотьмах по заброшенному дворцу не решался. А тут еще Рулав стал рассказывать, как вышло, что у этого роскошного жилища появилась недобрая слава, отчего тут никто не решается жить. Сперва поведал, что некогда монастырь Святого Маманта долго стоял на пустыре в одиночестве, пока один из базилевсов не возвел здесь роскошное загородное поместье, тоже названное в честь Святого Маманта. Но что– то все не ладилось с этим жилищем. То кто– то болел и умирал, то заговоры тут учиняли. Когда болгарский хан Крум
[69]
ходил в поход на Царьград, он вообще здесь все порушил. Но через какое– то время дворец был восстановлен императором Михаилом III, получившим прозвище Пьяница за свою любовь к кутежам и возлияниям. Он же велел построить ипподром, любил останавливаться тут, в стороне от строгих глаз отцов Церкви и степенных сановников, здесь устраивал оргии и попойки. Был у этого императора любимый царедворец Василий. Михаил его сперва приблизил почти до соправителя, а потом решил погубить. Вот тогда– то Василий и задумал расправиться с Михаилом. Прибыв на одну из пирушек со своими сторонниками, он дождался, когда императора под руки отвели в опочивальню, и послал к нему убийц. Правда, спальник Михаила поднял шум, отчего и сам базилевс очнулся. И когда убийцы ворвались в его покой, он поднял руки, защищаясь. Убийцы, отрубив ему руки, чего– то испугались и кинулись прочь.
