Однажды пьяный Дир ввалился на подворье Карины. Стал обнимать ее, лапать, но спьяну не разобрал, что та беременна. Когда стал уж больно досаждать, откуда ни возьмись появился один из тиверцев и опустил на голову князя столец дубовый. Сказал после этого:
— Кажется, настала пора покидать нам город.
— Да, — кивнула Карина. — Но если вы готовы еще послужить кому-то, то я вас нанимаю. Мне тоже надо покинуть Киев, и мне нужна будет охрана.
Так она, несмотря на то, что была уже на восьмом месяце, уехала из города. Наняла ладью и поплыла по Десне в край радимичей. С ней и тиверцами поехал верный Третьяк. На хозяйстве остался Любомир. Стражем Карина вместо Третьяка назначила Дага.
— Кажись, волхвам пора появиться, — молвил Третьяк, оторвав Карину от воспоминаний. — И солнце уже полуденное, да и курган почти готов. Достаточно ли высок для чести твоей родни?
Карина кивнула. И тут же ощутила за спиной чье-то присутствие. Тиверцы тоже почувствовали это, один осторожно положил ладонь на рукоять кривой сабли. Но успокоился, увидев, что из зарослей вышли старик-волхв и двое детей.
Карина медленно поднялась. Смотрела на них, на Буську и Гудима, которых когда-то оставила на негостеприимном капище Рода. Мальчики подросли; вытянулись, но остались такими же светлоголовыми, с серыми, широко поставленными глазами, как у ее стрыя Акуна — пусть ему будет тепло и сытно в светлом Ирии. Сейчас же Карина глядела на мальчиков, прижав руку к груди. По их насупленным лицам было заметно, что они не узнают родичку. И неудивительно — детская память коротка. Слава богам, что хоть живы, остались, не принесли их в жертву богам на алтаре. А ведь она уже подозревала недоброе, когда волхвы под разными предлогами отказывали ей во встрече с племянниками. Вернее, с братцами двоюродными, одному из которых сейчас десять, второму должно исполниться семь. Но волхвы и так помотали Карине душу, требуя то подношения, то плату за освящение места нового могильника, за сбор людей для работ. Хитрые волхвы сразу поняли, что не с бедной Кариной имеют дело. Да она и никогда не была бедной. Даже когда пришла после разграбления Мокошиной Пяди, по-княжески расплатилась за мальчишек. У этого косматого волхва и сейчас на запястье ее браслет. А ведь такой браслет — золотой наручень с цветами эмалевыми и яркими драгоценными каменьями — в Киеве могли носить только женщины, мужик, даже волхв, постыдился бы. Но в этих дремучих лесах вроде так и следовало. И Карина подивилась, какой долгий путь она прошла за эти три года, раз видит все в ином свете.
— Буська, Гудим! — позвала молодая женщина, протягивая руки.
Но мальчики только отступили, жались к волхву. Чему удивляться? Перед ними стояла баба непраздная, судя по всему — боярыня. Их быстрые взгляды замечали все: богатую, нездешнего кроя шапочку — опушка самого дорогого соболя, дымчато-черная, — корзно из червчатой
[151]
ткани, сапожки редкие — с узкими носками, красные с желтыми разводами, — выглядывающие из-под вышитого подола. Детям такую роскошь в жизни видеть не приходилось. Заметили братья и воев, охранявших эту кралю, и то, как угодливо обступили ее мужики-радимичи.
— Неужто не признали? — улыбнулась боярыня. — Я Карина. Кара… Батюшки вашего братучадо.
Они опустили головы, переминаясь с ноги на ногу в маленьких лапоточках. И только округлили глаза, когда она позвала их ехать с собой, поплыть по реке в Киев-град.
— Не-а, — только и мотнул белой головкой Буська, и у Карины похолодело сердце. Буська всегда был ее любимцем.
— Сказывали же, что не захотят, — молвил волхв и положил ладонь на голову мальчика. Тот взглянул на него, улыбнулся.
И тут Гудим, этот вечно ноющий, капризный Гудим спросил, можно ли потрогать мечи у воев. С этого и началось. Карина смотрела, как тиверцы демонстрируют мальчику сабли, как улыбаются ему, отвечают на вопросы — язык тиверцев и радимичей хоть и различен, но понять одни других могут без труда. На родичку Гудим не глядел, но, когда волхв кликнул, как будто расстроился. И решился:
— Вы же знаете, мне всегда жалко, когда ягняток на алтаре режут. Да и сами сказывали, что мне рубиться бы, а не мольбы возносить.
И у Карины отлегло от души. Так она выполняла свой последний долг перед памятью Акуна. Только грустно было, когда Буська с волхвом в лес уходил. Ведь любила-то она именно младшенького, о нем чаще вспоминала.
Третьяк стал торопить в путь, чтоб засветло добраться до реки. Ему, урожденному киевлянину, неуютно было в нескончаемых чащах радимичей, хотелось поскорее покинуть это вольное племя, не признававшее власти князей. Третьяку все было непривычно еще с момента, когда Карина стала расспрашивать местных, как тут обстоят дела. У нее был говор радимичей, и ей поведали, что после Родима здесь больше не избирали главу-глав. Люди решили, что его надо выбирать только на время войн, иначе князья берут слишком много воли.
— А что сейчас, мирное время? — спросила Карина.
— Да, — кивнули радимичи. — Лес нас хоронит, болота.
Лес действительно смотрелся стражем. И как хорошо в нем было, особенно сейчас, в середине травня! Они двигались по узкой стежке, тиверцы несли свою нанимательницу на невысоких носилках, смотрели по сторонам, вдыхали чистый и прозрачный, как родниковая вода, воздух.
Листья на деревьях совсем распустились, вдоль тропы белыми гирляндами цвели ландыши, сладко пах зацветший терн. Было тепло, и ясный травень сиял в исступленном сиянии солнца. Лес стоял, словно в зеленоватой дымке расцветшей поросли, только огромные великаны дубы еще не распустили свою позднюю листву, давая подлеску насладиться благодатным теплом неба.
Порой из чащи долетал грозный рев туров, лаяли лисицы, в ветвях часто и сладко пели соловьи. В одном месте послышался дробный стук, возникло какое-то движение, и — словно буря с градом пронеслась мимо — пробежало стадо пятнистых оленей. Тут даже у спокойного Третьяка взыграла душа.
— Эх, поохотиться бы!
— Здесь нельзя, — ответила Карина. — Радимичи сейчас мирно настроены, но чужаков все равно в свои чащи не пустят.
В воздухе сладко пахло медуницей и сырыми мхами. Под дубами и буками густо разрослись папоротники и ежевика. Между деревьями текли ручьи, сличавшиеся в мелкие озерца, украшенные кружевом трав. Когда они зачерпнули в одном из таких водоемов воды, она оказалась изумительной на вкус, казалось, что от нее исходит слабый, едва ощутимый аромат.
Живущие на границе степей тиверцы поражались такой густоте чащ. А вот Карина, еще не забывшая былые навыки, нет-нет, да и замечала то едва различимый старый затес, то обрубленные еловые лапы, то пенек недавно срубленного дерева. А когда на открытой поляне она увидела захоронение радимичей — домик с прахом умерших на высоко поднятом шесте, — даже вздохнула, словно вспомнив что-то. И, несмотря на свежесть и красу леса, ей захотелось поскорее покинуть эти пределы. Вернуться к своим, в Киев. Там были ее дела, ее жизнь, и где бы еще она смогла так подняться, не погибнуть, а возвыситься, как не во всегда кипучем, постоянно меняющемся вольном граде на Днепре.
