— А древляне как же? — спросил Торир. Спросил и прикусил язык, сообразив, что сболтнул лишнее.
Олаф это сразу уловил. Спросил, какое дело чужаку до древлян? Торир открутился — мол, побывал уже в вашем Киеве, слышал о набеге диких древлян в Купалину ночь. Разве такое можно оставить неотмщенным?
— Нельзя, — кривил рот усмешкой Дир. Его костистое лицо было бледным, рыжий чуб от темени ниспадал на глаза. — И мы пойдем на древлян. Сперва по степным уличам ударим, а потом и с древлянами сочтемся. А вот ты, Торир-этериот, сможешь, как обещался, обучить свою полусотню фалангой ходить? Можешь считать это первым моим наказом тебе.
Торир соглашался. Но на душе было неладно. Он с охотой обучил бы воинов ходить ромейской фалангой, если бы, как раньше думали, Дир повел войско на древлян. В древлянских лесах фаланга, что пятое колесо в телеге. А вот в степи, где бродят вольные дружины Рогдая, фаланга может и показать себя.
От Дира Торир вышел задумчивым. Ну что ж, перунники уже, небось, прознали про уличей, успеют весть послать. А вот как вывернется Рогдай? К тому же, как ни желал Торир поражения Диру, все же необходимо было в первом бою проявить себя с лучшей стороны, добиться доверия. А пока ему следовало встретиться с Волдутом. Ибо Волдут мудр, он найдет выход.
Олаф не чувствовал веры к чужаку. Дир все твердил, что этот этериот некогда спас его, что ему нужны такие опытные, а Олафу все неладно было. Что-то мерещилось ему в этом чужаке, что-то опасно знакомое, а что — угадать не мог.
— Ты не верь ему, княже.
— Я никому не верю. Даже тебе. Только Аскольду, брату своему. Да и в том сомневаться начинаю. Не любо мне, как он по указке бояр гоняет меня, словно наемника.
Но к этим разговорам Олаф давно привык. А вот то, что Дир так возбужден приходом этериота, такие надежды на него возлагает, — не нравилось.
В поход было решено выступить, когда родится новая луна. А пока Дир отводил душу, наблюдая, как новый полусотенный Торир обучает людей ходить фалангой. Ну и мастер же он был командовать! Строил свою дружину, приказывал, повторяя все вновь и вновь, удивительно, как и не взъярился ни разу на бестолковых. И глядишь, уже через седмицу воины стали держать строй. Торир выстраивал их в ряды по шестнадцать человек, велел держать стеной щиты и так двигаться или же, наоборот, по окрику замирать на месте, ощетинившись копьями, превращаясь в колючего ежа. Поглядеть — не подступишься. Все до глаз щитами закрыты, острия копий торчат, а из середки по команде мечут стрелы. Торир называл такой строй «черепахой». Что за слово такое, наблюдавшие за обучением дружинники не ведали. По-своему стали кликать — рать Гуляй Поле. А еще знали, что Торир заказал у местных кузнецов-умельцев особые щиты — высокие, выгнутые наружу округло, со стальной окантовкой по ободу. Их мастерили из твердого дерева, обтягивали прочной кожей, замоченной в воске, клепили крепкими пластинами, хитро набитыми так, чтобы удар, скользнув по одной, застревал в другой. Изнутри щит удерживали крепкие ремни для руки. Такой щит был тяжел, но и надежен. А копья для фаланги делали длинные, в два с половиной аршина, все из прочного ясеневого дерева, с железной набивкой по древку.
— Ты, княже, разоришься на одних кузнецах, — ворчал Олаф. Но Дир был доволен. Любил наблюдать, как работает с людьми варяг.
— Погляди, Олаф, какая сила получается. Я слыхивал о такой. Говорят, она даже конницу сдержать может.
Олаф молчал. Конечно, и он отметил, как ладно работает со своими воинами чужак. Вроде и на уступки особенно не шел, но и не гнул в дугу. Гонял свое копье едва ли не от зари до зари, зато придирками не донимал, с каждым держался достойно. Даже в иных дружинах о нем уважительно заговорили. Да только все равно не нравился он Олафу. Где-то, почти в утробе, чуял он неприятный холодок, когда слышал хриплый голос пришлого варяга. Хотя, приходя поглядеть на учения, и он вынужден был признать, что обучает воев Торир прекрасно.
— Встали, — в который раз командовал Торир. Сам в первом ряду стоит, ни одному не позволяет, ни на шаг вперед выйти, ни на шаг отступить. — Опустили копья. Все, разошлись.
Дружинники размыкали квадрат фаланги, расходились, отставляя тяжелые щиты. Под летним солнцем все мокрые от учения, лица блестят, а ноги в пыли натоптанной. Снимают шлемы, зачерпывают ковшами воду из бадьи, пьют.
Олаф приблизился к Ториру. Внутри все напряглось, словно один на один на волка вышел. Но заставил себя выдавить улыбку, подсел подле снимавшего наручни чужака. Ноздрями втянул его запах. Будто это могло что-то сказать подозрительному ярлу.
— Хочешь смолы? — предложил Олаф дружелюбно. Вынул из напоясной сумки кусок, протянул.
Но Торир отказался.
— Мне бы лучше квасу попить.
Что ж, квасу так квасу. И Олаф крикнул одному из паробков принести напиток, да не из кадки, а из погреба, чтоб зубы заломило холодом. Глядел, как чужак пьет с удовольствием. Быстро же, однако, он к местному напитку пристрастился. А вот жевать смолу, как принято среди викингов, не любил. Все это были мелочи, но Олафа они наводили на странные мысли, будили подозрения. Он начинал осторожно расспрашивать Торира, сначала о ромейском крае, потом откуда тот родом, кто его родные. И замечал, как настороженно поглядывал на него варяг. Да и варяг ли? По стати не засомневаешься, да только у Олафа создавалось впечатление, что Торир о ромейском крае больше знает, чем о родине, о которой ни один настоящий викинг забывать не должен.
— Что-то ты больно любопытен, воевода? — Олаф лишь усмехался.
— Погляжу, знатная у тебя кольчуга, этериот. Ишь, как блестит, так светлые котята и разбегаются.
— Что? Какие котята? А, это. Здесь их солнечными зайчиками называют.
«По местному-то он знает. А как на земле фьордов, подзабыл».
И вновь холодела грудь от недоверия.
Вглядывался в смазливое лицо варяга, пока тот в упор не спросил:
— Что-то ты больно внимателен ко мне, Олаф ярл. Не нравлюсь… Или наоборот, глянулся сверх меры?
Олаф резко поднялся, сплевывая черной от смолы слюной.
— Ты эти ромейские замашки брось. Пришибить могу. — Торир лениво облокотился о нагретые солнцем бревна сруба, вытянул длинные ноги.
— Не пришибешь. Я Диру нужен, а ты не выступишь поперек его воли.
Олаф в гневе ушел. Но мысли неспокойные не покидали его.
Вечером Олаф обходил посты на заборолах. Ночь наступала темная, глухая. Он отпустил сопровождающих, сам же остался на стене. Вдыхал ветер, слушал, как где-то вдали ухал филин. Крепость Дира Самватас располагалась на крутой возвышенности севернее Киева, вокруг — рощи, за которыми мелькали огоньки хуторов. Когда-то люди говорили, что это место облюбовано нечистью всякой, не советовали Диру возводить тут укрепления. Но молодой князь только посмеялся. И что? Возвел крепость, а никакой нечисти тут не обнаружилось. Да вот только в такие темные ночи порой и примерещится что-то. И душно так. Видать, гроза будет. Вон вдали уже не раз полыхнули зарницы. Олаф распустил кольчугу, глубоко вздохнул. И взгрустнулось ему вдруг. Бывали с ним такие минуты. Вспоминались тогда голубые фьорды, где он родился, где воздух пахнет сельдью, а вековые ели шумят на утесах. Ах, бросить бы все, вернуться туда, где родятся настоящие викинги. Да только как оставить Дира? Не на чужака же пришлого.
