Последние возы полюдного обоза еще не скрылись из виду, еще гудели сурмы
[113]
, когда люди стали расходиться. Направилась к своему терему и княгиня Милонега с красивым охранником. Девки и бабы на пригожего варяга заглядывались. Ишь какой — шапочка соболья лихо сидит на длинных светлых кудрях, полушубок меховой стянут красивым наборным поясом, конем правит, словно играючи. Немудрено, что обычно невзрачная Милонега так расцвела подле него, прямо светится счастьем.
Карина тоже стояла в толпе, провожая варяга грустным взглядом. Обычно она старалась с ним не видеться, что при частых его отлучках с войском было нетрудно. А вот остался он в Киеве… Ну да ладно. Скоро она сама уедет. Пока же, чтобы не кручиниться, поспешила прочь, туда, где шло строительство ее гостевого подворья. Она уже поняла, что ничто так не отвлекает от грусти, как уйти с головой в дела.
А дел у Карины было предостаточно. Микула, как и обещал, застолбил для нее место у речки Глубочицы, и теперь там вовсю кипела работа. Мастера, нанятые за осень, успели вырыть котлованы, расчистили пространство, отгородили забором. Теперь же возводили первые срубы, уже поднявшиеся над подклетями — своего рода цоколями, где позже будут кладовые. Строили мастера без гвоздей. Единственным инструментом был топор, поэтому сами мастеровые называли свою работу не «строить», а «рубить». И рубили они лихо — щепа так и летела, а тяжелые бревна, поднимаемые воротами, укладывали одно на другое, вставляя в пазы, Тут же на костре варили кашу, чтобы мастера могли перекусывать, не отвлекаясь отдела.
Оказавшись на месте будущего гостевого подворья, Карина сразу окунулась в казавшуюся беспорядочной, но такую налаженную работу стройки. Приходилось, и отвечать на вопросы, и спрашивать самой, и следить за прибытием подвод с бревнами, и рассчитываться с лесорубами и возчиками.
Поначалу непривычные к тому, что ими правит баба, мастеровые то и дело задирали ее сальными шутками и едва ли не в зернь разыгрывали, кто первый приголубит пригожую работодательницу. Однако постепенно смирились со строгой девкой. И дело не только в том, что ее покровителем считался боярин Микула, а охранником при ней был суровый Третьяк, которого за плату выходили волхвы после летнего нападения на него. Оказалось, что эта упрямая баба и наказать, и прогнать могла, и воли никому не давала. В советники себе взяла наиболее опытных, сама за всем следила, сама расплачивалась, сама изгоняла нерадивых или слишком буйных. При этом держалась поважнее иной боярыни: и голоса не повысит, но взгляд просто пронзающий, а если что не по ней, церемониться не будет.
Киевляне следили за тем, как она управится, почти с болезненным любопытством. Сходились, глазели, ожидая слез, обид, криков. Жены плотников, видя, как толкутся вокруг красивой Бояновны их мужья, даже наседали на нее, требовали, чтобы она возвратилась в терем к отцу, пряла приданое, а не верховодила мужиками. Но постепенно и они успокоились, видя, что никого из работников надменная девка в полюбовники брать не собирается. Вскоре она завоевала уважение, и те мастеровые, которых она оставила на работе, даже гордились своей хозяйкой.
Сказывалось и то, что сам боярин Микула порой приезжал поглядеть на работу. А сын его Любомир стал у Карины первым помощником. Она хвалила юношу. Он и в деле доставки леса разбирался, и знал, какой лес лучше отбирать. Но лишь Карина — властно и непреклонно — могла наладить работу в полную силу, и ее голос мастеровые слышали каждый день, а повеления ее, четкие и деловые, напоминали наказы опытного воеводы.
В этой суете и заботах Карина забывала о грызущей душу тоске. У нее была сильная воля и неуемное желание подняться над людьми; не по родовитости, так по сути добиться, чтобы с ней считались. Только в Киеве, где многие градцы были побогаче и держались горделивее иных князей племенных, такое было возможно.
За день Карина уставала. Однако и в доме родимого батюшки отдохнуть было некогда. Всегда тут толклись гости, набивались люди, плясали скоморохи, слышались гусельный перезвон да пение. Городская стража, следившая, чтобы по темному времени в домах во избежание пожара гасились огни, с особой снисходительностью относилась к тому, что в доме певца Бояна происходили поздние гуляния. Оно и понятно: у Бояна любили погостить и именитые бояре, и старшины концов городских. Как бы ни умаялась Карина за день, ей приходилось сидеть в шумном тереме, слушать, порой и в пляс ее тянули. Но — странное дело — то ли воздух в тереме батюшки был особый, то ли еще что, однако усталость будто проходила, и Карина сама с охотой находилась среди людей, иногда просто наблюдала, а порой, угощая гостей чаркой, подсаживалась рядом, заводила нужные знакомства, кого очаровывала, кого дивила небабьей мудростью, заинтересовывала.
Еще у Карины впервые в жизни появилась подруга — Белёна-пе-вунья. Раньше у Карины не больно-то получалось дружить с бабами, да и среди мужчин ей было интересней. А тут Белёна — с ее незлобивым соперничанием в красоте, с ее весельем, вниманием приветливым. Именно Белёна показала Карине Киев, со всеми познакомила, свела. Научила, и делиться маленькими тайнами. Вернее, делилась в основном одна Белёна, но делала это с такой подкупающей откровенностью, что обычно не доверявшая девкам Карина прониклась к ней симпатией.
Белёна была единственным ребенком богатого оружейника Стоюна, отец ее баловал и лелеял, ни в чем, не чиня препятствий. Правда, в последнее время он все чаще пенял ей на долгую бесполезную связь с Кудряшом. Оружейнику льстило, что дочка сошлась с парнем боярского рода, да только ему все чаще казалось, что ничего путного из этой связи не получится… И порой Белёна, когда оставалась ночевать у подруги и девушки укладывались под медвежьи шкуры, заводили под гудение печки-каменки разговоры, делилась наболевшим:
— Батюшка грозится меня отдать по своему выбору, ежели Кудряш и далее станет со свадьбой тянуть. Но, думаю, пугает. Ведь и ему Кудряш люб. А то, что все не сватает, — так я его даже понимаю.
— Понимаешь? — удивлялась Карина.
Белёна кивала. Сидела на лежанке, прислонившись к растянутой на бревенчатой стене шкуре, расчесывала расплетенную косу. Волосы у нее были очень светлые, а брови и ресницы — темнее волос, и это было красиво. Красавица и богатая наследница, она давно могла бы завлечь и не такого ветреного, как Кудряш. И хотя Белене нравилось заигрывание молодцев, но как-то без особого бабьего огонька она шутила с ними и обменивалась острым словцом. Зато когда появлялся Кудряш, прямо светилась.
— Я как никто знаю Кудряша, — говорила девушка. — Ведь мужик взрослым только тогда становится, когда женится да свой дом, хозяйство заведет. А Кудряш в душе — еще дите малое, легкое и радостное. Но таким он мне и люб. Он как птичка. А свое хозяйство, дела каждодневные его крылья к земле пригнут. Ну, да и я, наверное, такая же. Думаешь, тянет меня бабью кику надеть да провести всю жизнь у печи, гремя ухватом и горшками?
— Многим это в семейной жизни и любо, — замечала Карина.
— Да, — поникала головой Белёна. — Обычаи, покон предков, законы Рода… Однако… — И вновь ее фиалково-синие глаза засветились. — Порой я знаю, что мне нужно… и нужно Кудряшу. Будь он не из боярского рода, будь простым скоморохом — мы бы тут же поженились да ушли бродить по свету вольному! Стали бы бродяжками, свободными, как Стрибожьи внуки
[114]
. Ходили бы, носились по миру, останавливались, где придется, пели, веселили народ, смеялись бы, любили…
