Лицо Белёны делалось нежным и словно светилось, отражая свет лучины. А Карина думала, что эта лелеемая отцом богатая девочка совсем не ведает жизни и не понимает, к чему бы вскоре привела эта полная лишений бродяжья жизнь.
— Но я слишком люблю своего отца, — вздыхала Белёна. — Я буду, послушна его воле.
И откинув волну волос за плечо, заставляла себя улыбаться, вновь становясь прежней легкой и веселой Белёной.
— А у тебя, краса Карина, есть ли кто на примете? — Карина отмалчивалась, но Белёна и не допытывалась ответа.
Зная о ее немногословии, она сама начинала гадать, кто мог бы стать ладом подруги, кто подошел бы ей как суженый. А Карина, непривычная, что о ней кто-то волнуется, особенно женщина, испытывала нежную доброту к милой неопытной Белене.
Они гасили лучину, устраиваясь на покой. Белёна засыпала скоро, а на Карину вдруг накатывала тоска горючая. Вспоминался тот, кто был и ладом, и мукой, и страхом ее, Даже слезы подступали. И хорошо, что рядом сладко посапывала Белёна, подруга, утешительница. А то, кажется, и никому не нужна она. Отец… У них были хорошие, теплые отношения, да вот только сродниться, довериться полностью не получалось. Боян вроде и привязался к дочери, но все равно жил только для себя, для своего творчества, ниспосланного ему богами. А она… Она старалась не думать, заснуть. И когда ни разум, ни воля не были подвластны ей, приходили тайные сны. Вновь и вновь снился любый и ненавистный ее варяг, вновь сияли для нее его синие очи, вновь словно ощущала пальцами его скользящие золотисто-русые пряди, а тело будто вновь… И она вскидывалась, просыпалась, задыхаясь, кусала губы, боясь расплакаться, разбудить стоном спавшую рядом подружку Белену. А и то сказать, о ком плачет? О враге. Ведь Карина и по сей день за собой слежку замечала. Даже привыкла к соглядатаям. Но прошло уже то время, когда она от каждой тени шарахалась. Если все время в страхе жить, никаких дел не сделаешь. А дел у Карины было великое множество.
На другой день Карина отправлялась взимать плату за предоставленные под торг лотки. В доме отца Белёны, Стоюна, ее приглашали к столу, сытно угощали щами, пирогом с зайчатиной, ягодным киселем с пышными кокурками
[115]
. Само собой — гостеприимный закон Рода велел потчевать гостью. Но Карина уже знала, что после угощения хитрый Стоюн вновь заведет речь о снижении платы за лотки. И она осторожно, но твердо ему откажет.
Иное дело в доме кузнеца Жихаря. Тут не угощали, не звали к столу, но платили исправно. Кузнец Жихарь, высокий, плечистый, с кудрявой русой бородкой, аккуратно подбритой вокруг губ, и светлыми, янтарного отлива глазами, сам выносил плату, смотрел на Карину так, что она отводила глаза. А со скамьи в углу за ними хмуро наблюдала жена Жихаря, Надбава. Карина даже побаивалась ее оценивающего взгляда. Потому всегда брала с собой веселую Белёнку. Та даже сюда, в этот мрачный дом, приносила веселье. Шутила, но и ей, похоже, делалось не по себе. Когда уходили, она шепотком рассказала подруге странную историю этой пары. Дескать, некогда Жихарь прибыл в город наниматься на работу, И его взял унотом
[116]
прежний муж Надбавы. Но вскоре люди стали поговаривать, что Надбава положила глаз на умелого ученика. Весь Копырев конец, где их кузня располагалась, уже о том знал, только старый кузнец не ведал. Узнал ли он, потом или Жихарю надоело в учениках безродных ходить, да только однажды исчез старый мастер. Его искали, потом и суд учинили над полюбовниками. Надбава даже железо каленое в руки брала
[117]
в доказательство того, что не знает, куда ее хозяин поделся. Вышел, дескать, однажды из дому, и все тут. В конце концов, от них отступились. А Жихарь вскоре мужем Надбавы сделался, кузню с ней получил, богатеть стал. Ведь был он мастер отличный, его товары в охотку брали. Да только не было в их доме ладу. Надбава-то старше мужа была, да еще бесплодная. Ни первому мужу, ни новому детей не приносила. Но и меньшицу в дом не позволяла взять, и на всякую бабу, на какую Жихарь оглядывал, косилась зло. Однако власть над кузнецом имела. Вот люди и поговаривали, что знает она нечто такое, чем может молодого мужа в кулаке держать.
Вот такие-то дела порой творились в славном граде Киеве. Однако в тот день, солнечный, ясный, морозный, не хотелось думать о нехорошем. И рассказчица Белёна первая отошла от мрачных дум, стала звать Карину с собой в обувные ряды. Расписывала, какие славные сапожки можно купить у купца-хазарина — высокие, с загнутыми носочками, каблучками крашеными.
Карина соглашалась. Обновка ей не помешала бы. Да и когда за покупками ходить, как не нынче, когда кошель-калита полон, а день такой светлый. Людей на улицах много, детишки с Гор на салазках катаются, бабы идут от колодцев с коромыслами, полными воды. Из-под стрех домов вьется в безветренное небо беловатый дымок, скоморохи пляшут на перекрестках, привлекают народ.
Карину все еще не переставал дивить, восхищать Киев. Знала раньше, что в зимнее время в городах жизнь замирает, но не так было в Киеве стольном. Здесь проживала такая уйма народу, что, и покрытый снегом, Киев над застывшим Днепром жил, грохотал кипучей жизнью. Не переставал торговать рынок, приходили и уходили ватаги охотников, гремели кузни, прибывали в санях окрестные жители на скупку, сами везли товар. Над урочищем Дегтяров особенно обильно валил черный дым, какой бывает при варке дегтя. Зима для Дегтярников — самое время, как и для корабелов, всю снежную пору они работают, не покладая рук. И хотя судоходство замирало на зиму, но именно в это время в рядах корабелов царило оживление. То и дело прибывали подводы с лесом, строились суда-насады, оснащались, чтобы успеть подготовиться ко времени. А когда настанет пора судоходства и прибывшие в Киев купцы оставят свои пришедшие в негодность ладьи, самое время будет им приобретать новые. В этом и толк, и обычай, а в Киеве едва ли не главный промысел. Далеко славятся своим умением киевские мастера корабельного дела.
Девушки, держась за руки, двигались по улицам, а вокруг возвышались причудливые терема, вышки дозорные, тянулись частоколы с затейливо украшенными воротами усадеб, возле которых стояли стражи, приглядывая за всеми, кто входил и выходил. Карину прежде дивило такое обилие охранников в Киеве, как и множество заборов с запорами, засовами. В других городах и селищах радимичей такого не наблюдалось. Но люди там были не так богаты, проще были, двери в основном открытыми держали, гостям радовались. Кражи считались вещью редкой, а если кого и уличали в воровстве, то все сходились поглядеть на такого и он, посрамленный, навеки становился изгоем, никому не надобным, а страшнее этого ничего не было.
Здесь же, в богатом Киеве, да при таком скоплении народа, лихих, вороватых людей водилось, что блох у собаки. Даже зимой — от холодов они только отчаяннее становились. Однако и закон к ним был суров. Могли и руку отрубить, могли и повесить — не одна виселица возвышалась на торгу, и тела повешенных воров, покрытые морозным инеем, бросали на толпу свои мрачные тени, а бойкая детвора, развлекаясь, метала в них снежки, похваляясь друг перед дружкой ловкостью.
